Непристойные предложения

– Не важно, – сказал он. – Что я хочу сказать: я только что продал в тот же журнал свой первый профессиональный рассказ. Давайте же сразимся на страницах «Fantastic Universe», и пусть победит сильнейший.

– А кто вы вообще такой? – спросил я.

– Меня зовут Харлан Эллисон, – ответил он.

Написано в 1952 году, опубликовано в 1955-м

Моя мама – ведьма

Большую часть детства я верил, что моя мама – ведьма. В этом не было никакой психологической травмы; напротив, я чувствовал себя любимым, защищенным ребенком.

Мои первые воспоминания относятся к трущобам бруклинского Браунсвилла, также известного как Восточный Нью-Йорк, где я был окружен ведьмами. Каждая знакомая мне взрослая женщина была ведьмой. Их закутанные в шали бубнящие ковены всегда мрачно следили за нашими играми с соседних «веранд». Если мои шумные товарищи оказывались слишком близко, воздух чернел от злой магии, могущественных и сложных заклинаний.

«Пусть ты никогда не вырастешь, – вот одно из самых простых, веселеньких заклятий, – а если вырастешь, то как редиска, с головой в земле и ногами в воздухе». Другое гласило: «Пусть ты с головы до ног покроешься струпьями, и зуд сведет тебя с ума – но лишь после того, как у тебя отвалятся ногти, чтобы ты не мог почесаться».

Эти пожелания не были нацелены на меня: все слишком боялись ответной магии моей матери, а сам я был обучен всевозможным блокам и защитам, приемлемым для маленьких мальчиков. Когда приходило время ложиться в постель, мама трижды сплевывала, заставляя Силы, с которыми она была на короткой ноге, обрушить проклятия, направленные на меня в тот день, на головы их авторов в троекратном объеме – умноженные во столько раз, сколько она сплюнула.

Ведьма в семье – действительно залог спокойствия.

Моя мама была еврейской ведьмой и вела свои дела на смеси немецкого, иврита и славянского. Это был серьезный недостаток: она родилась еврейкой-кокни и почти не говорила на идише, пока не встретила моего отца, бывшего студента-раввина и ярого социалиста из Литвы. Перехватив его в лондонском Ист-Энде на пути в Америку, она тут же решила пожертвовать бесполезным английским ради того, что казалось самым распространенным языком Нового Света.

Мой отец научил ее бегло говорить на идише, однако не смог оказать какую-либо поддержку ей и ее первенцу в суеверных бруклинских чащобах. Он считал науку и логику надеждой мира; небрежная, повседневная некромантия матери вселяла в него ужас. Он не научил ее ни одному заклятию; идиомы, литературные обороты, изящная еврейская поэзия – но только не заклятия, никаких заклятий.

А она в них нуждалась. По ее словам, маленький мальчик был главной мишенью злобы и зависти, и в распоряжении ее новых соседок были целые библиотеки охранных заклинаний. У нее же поначалу заклинаний не было. Положение матери в квартале определялось могуществом ее собственных заклятий и умением отбивать или быстро нейтрализовать чужие. Однако ей отчаянно не хватало заклинательных традиций, передававшихся из поколения в поколение, от матери к дочери; только она не привезла в Соединенные Штаты деревенских обычаев, завернутых в толстые покрывала и зашитых в пуховые подушки. Единственным оружием матери были воображение и находчивость.

К счастью, воображение и находчивость никогда ее не подводили – стоило ей войти в курс дела. Она быстро училась, и чтобы освоить оккультный инструмент, ей было достаточно увидеть его в действии.

«Mach a feig!» – шептала она в бакалейной лавке, если сияющая домохозяйка отпускала комментарий о моем добром здоровье и внешности. Я поднимал кулак, выставив большой палец между указательным и средним в древнем мужском жесте против женского сглаза. Feig были моим резервным оружием, когда я оставался один: я мог делать их в ответ на любые заклинания и продолжать играть в блаженной уверенности, что все неприятные пожелания успешно обезврежены. Если поручение вынуждало меня пройти мимо грозных ведьмовских лиц в подъездах многоквартирных домов, я раздавал feig направо и налево, по всей улице.

Однако лучшие умения моей матери вряд ли стоили бы своего веса в использованных пентаграммах, если бы она не дала достойный отпор старой миссис Mokkeh. Mokkeh было прозвищем (на идише это слово означает чуму или мор) и намекало на леденящие кровь заклятия, которыми дама сыпала с выдающейся легкостью.

Она произвела на меня такое впечатление, что, читая страшные сказки, я непременно вспоминал о ней. Крошечная приземистая женщина с четырьмя дочерями, такими же уродливыми и приземистыми, миссис Mokkeh ходила так, словно каждый ее твердый шаг навеки оставлял за спиной презренные покинутые земли. Волосатая бородавка на правой стороне ее носа была такой крупной, что за глаза – только за глаза, кто знал, что она пожелает, если подслушает? – люди посмеивались и говорили: «У ее носа есть свой нос».