Непрочитанные письма

Обрезок солнца торчит из моря. Время уходит, уходит и не возвращается, оно дробится на часы и минуты, а еще — на мучительные шаги по вязкой няше, на сомкнутые трубы в сведенных от напряжения руках и повороты цепного ключа, на нудное копание в холодном двигателе агрегата и хриплые толчки его ожившего сердца, на торопливые удары молотков, сколачивающих деревянный настил, на новые шаги по истерзанной тундре, по скользким доскам, по раскачивающимся бочкам, на вовремя протянутые руки, когда ты оступился... Нет, все это оставалось, это не уходило.

Вездеход, груженный мешками с цементом, привез подвахту — троих пареньков в неправдоподобно чистых, робах, перетянутых широкими ремнями. Мешки тяжелые, как свинец, — сначала таскаем их, прижав к животу, потом сил хватает только на то, чтобы, согнувшись в три погибели и вцепившись в полые края, волочь их по доскам.

Солнце исчезло, только там, где оно было минуту назад, разливается по серой бумаге малиновая акварель и, впитываясь, застывает, тускнеет, теряет переменчивый блеск движения.

— Работка, — хрипит Калязин. — Меня, между прочим, бурильщиком в экспедицию принимали, по шестому разряду...

— Это ты вовремя вспомнил, — говорит Ибрагим, помогая Калязину взять очередной мешок.

— Слушай, в нем центнер, не меньше. Ты мне по дружбе, баскарма? Красота...

— Не по дружбе, а по шестому разряду.

Мешки твердые, как камень. Но когда вездеход отправляется за новым грузом и у нас наступает передышка, мы валимся на эти свинцово-каменные мешки, как на пуховую перину, и молча лежим, глядя в огромное небо.

Хотел того Панов или не хотел, но одно доброе дело он сделал: после ссоры с ним мы все как-то сблизились, стали терпимее друг к другу. Калязин, правда, не может никак примириться с тем, что застрял в верховых, ворчит, канючит или, щеголяя командными нотками в голосе, дает советы и указания всем и каждому по любому поводу. Пару вахт назад мы заменяли с ним шланг манифольда. Когда висишь на двадцатиметровой высоте, одной рукой вцепившись в ограждение узенькой площадки, а в другой держишь гаечный ключ и пытаешься ухватить им ребра болта, выслушивать «руководящие указания» не так уж сподручно, и в конце концов я взмолился: «Да не в ПТУ же мы, Калязин, и парт здесь нет, и классной доски, и ты уже не мастер производственного обучения!» Он неожиданно растерялся и пробормотал: «Привычка это. Привычка. Я знаешь сколько лет бурильщиком был? Семь. А быть бурильщиком — это командовать. Командовать это». И так погрустнел, что мне даже жалко его стало. А Калязин добавил: «Григорий, конечно... Из него толк будет, но когда еще? Он за все сам берется, а надо, чтоб другие... Другие чтоб». Гриша... — тихо говорит Петро. — Ты бы поосторожнее с Пановым, а? Конечно, он еще то золотце, но чтоб крови попортить, много ума не надо. А ты вечно в бутылку лезешь. У тебя же башка — дай бог, ты еще столько сделать сможешь. Неохота, чтоб о самодурка ты ее расшибал...

— Куда же тут денешься? Впереди море и позади море. Ну, и по бокам болото.

Слышится какой-то скрип, царапанье, кряхтение — и над краем настила показывается голова. Мишаня протягивает руку и помогает пришельцу подняться к нам.

— А-а, — произносит он, узнав одного из наших помощников с вездехода. — Тебя что — в залог оставили?

— Не, я поговорить... Как тут у вас?

— Что — как?

— Ну, вообще...

— Вообще-то у нас хорошо, — говорит Мишаня, плутовато ухмыляясь. — В натуре. Важнейший объект пятилетки. Пристальное внимание общественности. Передний край. Романтика трудных дорог. Дорогу осилит идущий. Надежда — твой компас земной, а удача, как ты сам понимаешь, награда за смелость...

— Не пыли, чадо. Чего пугаешь ребенка? — И Толян обращается к нашему ночному гостю: — Давно демобилизовался?

— Месяц как.

— А здесь?

— Второй день.

— Ну так! — восхищенно говорит Мишаня. — Еще сто семьдесят восемь дней — и первую лычку пришьешь.

— Какую лычку?

— Надбавку северную. За то, что белый медведь тебя не успел съесть. Десять процентов от тарифной ставки.

— А как здесь вообще... заработать можно?

— Ну, на штатские штаны, думаю, заработаешь, — великодушно обещает Мишаня. — Не сразу, конечно... Тебя по третьему приняли?

— По третьему.