Непрошеная повесть

Вернувшись к себе в комнату, я сказала служанке: «Если государь меня спросит, отдашь ему это письмо!» – а сама уехала в Кобаяси, к госпоже Иё, кормилице моей матери; она служила у принцессы Сэнъёмонъин, а когда та скончалась, постриглась в монахини и жила неподалеку от могилы принцессы, в храме Мгновенного Превращения, Сокудзёин, в местности Кобаяси. Вот к этой-то госпоже Иё я и поехала. А к письму, адресованному государю, приложила, завернув в тонкую белую бумагу, разрезанную пополам струну лютни и написала:

Приняв скорбный дар от судьбы
в виде страданий,
клянусь,
что при жизни
не прикоснусь к инструменту!

– Если меня будут искать, скажешь – уехала в столицу! – сказала я своей девушке и с этим покинула Фусими.

Потом мне рассказывали, что, наполовину закончив пиршество, государь и прежний император Камэяма, как и было намечено, вышли в зал, но на месте, где полагалось сидеть Акаси, никого не было – никто не умел играть на лютне… Государь спросил, что случилось, и, когда госпожа Хигаси рассказала ему все как было, сказал: «Понятно! У Нидзё были все основания так поступить!» – и послал за мной в мою комнату. Там служанка, как я и приказала, подала мое письмо и сказала, что я отбыла в столицу.

Так был расстроен и испорчен в тот день весь праздник. А стихотворение, что я оставила, увидел государь Камэяма.

– Прекрасные стихи! – сказал он. – Без Нидзё сегодняшние музыкальные выступления навряд ли будут интересны… Я возвращаюсь к себе, а это стихотворение возьму на память! – И с этим отбыл.

Так и не пришлось этой новенькой похвастаться своим искусством игры на цитре… А люди толковали между собой:

– Хёбукё, кажется, вовсе из ума выжил! Нидзё поступила и умно, и красиво! – На этом все и закончилось.

На следующее утро государь ни свет ни заря послал людей разыскивать меня в дом кормилицы, на улицу Оомия, потом в усадьбу Роккаку-Кусигэ, к отцовой мачехе, но всюду отвечали, что я там не появлялась. А я решила, что это происшествие – удобный случай, чтобы уйти наконец от мира. Но в конце двенадцатой луны я заметила, что опять понесла, и, стало быть, обстоятельства снова мешали осуществлению заветных моих стремлений. «Буду скрываться, пока не разрешусь от бремени, – думала я, – а после родин сразу приму постриг…» Я поклялась больше никогда в жизни не касаться струн лютни и пожертвовала в храм бога Хатимана лютню, полученную в дар от покойного государя Го-Саги. На обороте разных бумаг, оставшихся от покойного отца, я написала выдержки из текста священной сутры и тоже отдала в храм, а на обертке написала стихотворение:

Век буду помнить струны,
что покидаю навек в этом мире —
пусть столько живет и Закон,
о котором пишу
своей кистью…

…Подумать только – в позапрошлом году, такой же третьей луной, в тринадцатый день, настоятель впервые поведал мне о любви, напомнив строчки:

Осенью
гуляя по Хаге,
вижу цветы, что не могу не сорвать —
и ничего, что платье, расшитое белыми лепестками,
промокнет в росе!..

Потом, в прошлом году, в двенадцатую луну, он прислал то страшное письмо, в котором проклинал меня… И вот уже совсем скоро, в этом году, тоже в третью луну, и как раз в тринадцатый день, я покинула дворец, где прослужила долгие годы, навечно рассталась с лютней, а мой дед Хёбукё, которого я считала за родного отца, гневается на меня и, как мне рассказали, говорит: «Пока я жив, не видать ей больше дворца, если она способна убежать и скрываться из-за того, что ей пришлись не по́ сердцу мои слова!» Но если так – что ждет меня впереди? Будущее казалось мне мрачным. «Отчего же все так случилось?» – с тревогой думала я. Как я и ожидала, государь повсюду меня разыскивал, Снежный Рассвет тоже искал по всем монастырям, буддийским и синтоистским, однако я по-прежнему пряталась, неизменная в твердом решении скрываться, и тайно перебралась в женский монастырь при храме Дайго, к настоятельнице Синганбо.