Непрожитая жизнь

Когда я захожу в свою комнату, Капюсин уже спит. Я тихо чищу зубы, ложусь и, слушая мирное посапывание Капюсин, думаю о твоей комнате, Мика. Мне хочется заглянуть в нее, увидеть еще одну частичку твоего мира. Я ворочаюсь в постели, борясь с навязчивым желанием, но оно потихоньку превращается в чертово наваждение, которому я больше не могу противиться. Тихонечко встав с постели, я на цыпочках прокрадываюсь к двери и выскальзываю в коридор. Где-то там, справа, дверь, к которой ты прикасался, которую открывал, а за ней скрывается комната. Твоя комната. В коридоре тихо, слышно лишь мое громкое дыхание. Я бесшумно поворачиваю дверную ручку и вхожу. Блеклый лунный свет освещает просторную спальню: кровать под нежно-голубым покрывалом, пустые прикроватные тумбочки, чистый стол. Все это чем-то похоже на фотографии из журналов по дизайну. Идеально мертвый порядок, неживое пространство. Меня захлестывает волна разочарования. Да, это твоя комната, но она пуста и безлика, и от этого хочется плакать. Я уже направляюсь в сторону двери, но тут замечаю книжный шкаф, под завязку забитый лежащими как попало книгами. На поверхности шкафа слой пыли, и я провожу пальцем по темному дереву, оставляя чистый след. Из некоторых книг торчат закладки, некоторые ужасно потрепаны, а некоторые выглядят абсолютно новыми, нетронутыми, нераскрытыми. Я вытаскиваю первую попавшуюся книгу, зачитанную почти до дыр, и сдуваю с нее пыль. «Цветы зла», Шарль Бодлер. Я открываю страницу с загнутым уголком и начинаю читать, Мика. Лунный свет освещает мне то, что когда-то читал ты. Именно ту страницу, уголок которой ты зачем-то загнул. Может, это стихотворение было твоим любимым? Или ты хотел показать его кому-нибудь? И ты показал, Мика. Ты показал его мне. Этот прекрасный, чувственный, проникновенный стих. Я читаю его в ночной тиши, такой страшно безликой, мертвой. И слова стихотворения проникают в душу, оставаясь там навсегда:

Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали?
Тоска, унынье, стыд терзали вашу грудь?
И ночью бледный страх… хоть раз когда-нибудь
Сжимал ли сердце вам в тисках холодной стали?
Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали?
Вы, ангел кротости, знакомы с тайной злостью?
С отравой жгучих слез и яростью без сил?
К вам приводила ночь немая из могил
Месть, эту черную назойливую гостью?
Вы, ангел кротости, знакомы с тайной злостью?
Вас, ангел свежести, томила лихорадка?
Вам летним вечером, на солнце, у больниц,
В глаза бросались ли те пятна желтых лиц,
Где синих губ дрожит мучительная складка?
Вас, ангел свежести, томила лихорадка?
Вы, ангел прелести, теряли счет морщинам?
Угрозы старости уж леденили вас?
Там, в нежной глубине влюбленно-синих глаз,
Вы не читали снисхождения к сединам?
Вы, ангел прелести, теряли счет морщинам?
О, ангел счастия, и радости, и света!
Бальзама нежных ласк и пламени ланит,
Я не прошу у вас, как зябнущий Давид…
Но, если можете, молитесь за поэта
Вы, ангел счастия, и радости, и света!

По моему телу от этих слов бегут мурашки. Я понимаю, почему ты выделил именно этот стих, почему уголок загнут именно на этой страничке. Стоя босиком в твоей комнате, Микаэль, я наконец осознаю, чем именно занимаюсь. Я гоняюсь за призраком. За тобой. Я хватаю все, что осталось после тебя, и запихиваю себе в сердце, как люди собирают в шкатулки разный ненужный хлам.

– Он не любил, когда трогали его книги, – раздается за моей спиной, и от неожиданности я роняю книгу. – Всегда злился, если их убирали или даже стирали с них пыль. – Квантан стоит в дверном проеме и смотрит на меня. – Думаю, никто не трогает его книги в память о нем, – задумчиво говорит он.

Я молча заглядываю ему в глаза.

– Я не должен был говорить то, что сказал. Не должен был, но сказал, – Квантан грустно смотрел на меня. В этом парне вообще всегда присутствует меланхолия. Похоже, печаль везде и всюду ходит за ним по пятам.

– Ты сказал то, что думал. И ты был прав, – спокойно отвечаю я.