Нераскрытая самость

Возьмем первый сон, в котором Бог в облике четырех богов появляется из «четырех углов». Углов чего? В сновидении не упоминается комната. Комната вообще не вписывается в общую картину, ибо речь явно идет о некоем космическом событии. Кватерность (четверичность) сама по себе странная идея, но она играет большую роль в восточных религиях и философиях. В христианской традиции она была вытеснена Троицей – понятием, которое наверняка было девочке известно. Но кто из современных представителей среднего класса знает о божественной четверичности? В Средние века эта идея была достаточно распространена среди адептов герменевтической философии, но в начале восемнадцатого века исчерпала свой потенциал и вот уже два столетия пребывает в полном забвении. Откуда же тогда ее могла почерпнуть девочка? Из виде´ния Иезекииля? Но нет такого христианского учения, которое отождествляло бы херувима с Богом.

Тот же вопрос можно задать и по поводу рогатого змея. В Библии, правда, встречается много рогатых животных, например в Откровении 13. Но все они явно четвероногие, хотя их повелитель – дракон, что по-гречески (drakon) означает «змей». В латинской алхимии рогатый змей фигурирует как quadricornutus serpens (четырехрогий змей), символ Меркурия и антагонист христианской Троицы. Однако это весьма слабый аргумент. Насколько мне известно, об этом упоминает только один автор.[42]

Во втором сне появляется определенно нехристианский мотив, представляющий собой инверсию ценностей: языческие пляски на небесах и благодеяния ангелов в аду. Это явно свидетельствует о релятивизации моральных ценностей. Откуда ребенок мог взять столь революционную и современную идею, достойную гения Ницше? Такая идея не чужда философским воззрениям Востока, но где найти ее среди детей и каково ее место в сознании восьмилетней девочки?

Этот вопрос влечет за собой следующий: каков компенсаторный смысл сновидений, которым девочка придавала столь важное значение, что подарила их отцу на Рождество?

Если бы сновидец был первобытным знахарем, можно было бы предположить, что это вариации на философские темы смерти, воскресения или восстановления, происхождения мира, сотворения человека и относительности ценностей (Лао-цзы: «Высокое покоится на низком»). Бесполезно искать в них смысл, если пытаться толковать их с позиций личного опыта. Однако, как я уже говорил, эти сновидения, несомненно, содержат représentations collectives и в некотором роде аналогичны поучениям перед обрядом инициации в первобытных племенах. В это время юноши узнают о Боге, богах или животных, от которых происходит их племя, о том, как были сотворены мир и человек, каким будет конец света и в чем смысл смерти. А когда мы, в нашей христианской цивилизации, рассказываем о подобных вещах? В начале подросткового возраста. Однако многие люди вновь задумываются об этом в старости, при приближении смерти.

Так получилось, что наша сновидица находилась в обеих этих ситуациях сразу: она приближалась к половой зрелости и в то же время к концу своей жизни. Практически ничто в символике сновидений не указывает на начало нормальной взрослой жизни, зато есть множество аллюзий на разрушение и восстановление. Когда я впервые прочитал эти сны, у меня возникло жуткое чувство, что они предвещают беду. Причина этого чувства заключалась в особом характере компенсации, которую я вывел из их символики. Она была противоположна всему тому, что можно ожидать найти в сознании восьмилетней девочки. Ее сны раскрывали новое и довольно пугающее видение жизни и смерти. Последнее свойственно тем, кто оглядывается на прожитую жизнь, а не смотрит вперед на ее естественное продолжение. Атмосфера этих снов скорее была созвучна старой римской поговорке vita somnium breve (жизнь – это короткий сон) и не содержала ни единого намека на радость и изобилие весны жизни. Для этого ребенка жизнь была ver sacrum vovendum, обетом весеннего жертвоприношения. Опыт показывает, что приближение смерти отбрасывает на жизнь и сны жертвы adumbratio, предваряющую тень. Даже алтарь в наших христианских церквах представляет собой, с одной стороны, гробницу, а с другой – место воскресения, то есть трансформации смерти в вечную жизнь.

Таковы основные мысли, которые содержали сновидения ребенка. Они были подготовкой к смерти, выраженной в коротких историях наподобие сказок, которые рассказывают во время первобытного обряда инициации, или дзен-буддистских коанов. Подобные наставления не похожи на ортодоксальное христианское учение, но больше напоминают примитивное мышление. По всей вероятности, они возникли вне исторической традиции, в матрице, которая с незапамятных времен питала философские и религиозные размышления о жизни и смерти.