Неравная игра

Я поднимаюсь на четвереньки и ползу к обрыву. Вглядываюсь вниз. Бирюзовую воду теперь не отличить от темных скал, и мне открывается лишь монотонное зрелище вздымающихся из черной пустоты белых гребней волн. Слева и справа картина точно такая же. В отчаянии я подбираюсь еще ближе к краю и снова смотрю по сторонам. Каждый квадратный метр чернеющего моря подтверждает то, что мне и без того уже известно. Они пропали. Они погибли.

Две недели спустя

38

Риелтор — не Майлз Дюпон — вручает мне связку ключей.

— Дайте знать, если что-нибудь понадобится, — говорит он с улыбкой, искренностью вполне подходящей для, скажем так, завязывания краткосрочных отношений.

— Уверена, все будет хорошо, — отвечаю я.

Ложь. У меня отнюдь не все хорошо, и я даже не представляю, когда и каким образом это изменится. Хоть я наконец-то и обзавелась полупостоянной крышей над головой, эта тесная квартирка — всего лишь раковина для опустошенной души. Страдания от потери близкого человека ужасны сами по себе, я же две недели сношу пытку от утраты двух. Один из них так и не стал моим отцом, а второй так и не стал… Впрочем, этого-то мне уже никогда не узнать.

Однако скорбь — не единственное, что я ношу в себе. Еще есть ненависть. Она полыхает внутри меня с таким неистовством, что порой мне даже трудно совладать с ней. Раздувшийся труп Эрика выбросило на берег через день после падения с обрыва, и на следующей неделе его похоронят. Его семья вынуждена предаваться скорби вторично, и на этот раз уже с большей болью и унижением от осознания, что первый раз оказался всего лишь изощренной подделкой, сфабрикованной тем самым человеком, которого они искренне оплакивали.

По крайней мере, они смогут отдать ему последнюю дань уважения — если такового у них хоть сколько-то осталось, разумеется. Мне вот подобного заключительного прощания не достанется, поскольку тело Клемента так и не обнаружилось — и, как полагают в береговой охране, теперь уж море навряд ли его вернет.

И вдобавок к этим двум чувствам, еще я испытываю огромную вину перед обоими мужчинами, которых лишилась.

Сколько себя помню, я изводилась ненавистью к Деннису Хогану. Теперь же основания для нее устранены, и остается единственно лишь вина. Я неустанно твержу себе, что имела полное право ненавидеть отца — уж об этом-то Эрик позаботился, — вот только это нисколько не помогает. Деннису так и не выпало возможности стать отцом, каким он мог бы быть, а мне не выпало возможности вырасти дочерью порядочного человека. Хуже наследства даже не придумать. И хоть теперь мне известно, почему он обставлял свое жилище моими фотографиями и собирал вырезки моих статей, вызывает это больше грусти, нежели гордости.

И Клемент.

Последний проведенный нами вместе час омрачился моими негативными мыслями, и теперь я понимаю, что единственное, чего он хотел, — это защитить меня. Я наконец-то повстречала мужчину, готового умереть за меня, вот только реальность и рядом не стоит с романтическим представлением. Потеря Клемента ранит очень глубоко, в особенности по той причине, что я не осознавала, что имею, и уже никогда не узнаю, как все могло бы сложиться. Пожалуй, я тоскую о нем больше, чем имею на то право.

Призыв «ни о чем не жалей» — это не для меня. Потому что только сожаление да лютый гнев удержали меня от шага через край того обрыва в Дорсете. Одному Богу известно, сколь долго я стояла там, безудержно рыдая. В конце концов мне удалось направить энергию своего гнева в полезное русло и сделать все необходимое. Несмотря на рыдания и потрясение, я перенесла из дома в багажник арендованной машины все до одной папки с записями услуг членов «Клоуторна». А потом вызвала полицию.

Как оказалось, шок послужил удобным оправданием невнятности моего рассказа, когда прибыли первые два полицейских. Я сообщила им об Эрике, как он в припадке ярости зарезал Алекса, а потом под прицелом пистолета пытался заставить меня спрыгнуть в море, от чего меня спасло только вмешательство Клемента. За отсутствием других свидетелей, а также непосредственно ножа и пистолета — навечно сгинувших в водах Ла-Манша, — следствию только и остается полагаться, что на мои несколько путаные показания. Тем не менее раз уж Эрик действительно сфабриковал собственную смерть, его стремление сохранить свой обман в тайне представляется вполне очевидным мотивом для якобы устроенной им бойни, так что, думаю, моих слов будет достаточно.