Неравная игра

Пункт моего назначения, Ислингтонское кладбище Святого Панкратия, находится в получасе езды в Северном Лондоне. Мама выросла в Кентиш-Тауне и частенько повторяла, что, когда пробьет ее час, хочет быть похороненной в той же части города. Час ее, увы, пробил слишком скоро, но я сделала все зависящее от себя, чтобы исполнить ее волю. Заниматься организацией похорон до этого мне ни разу не приходилось, и, помню, несмотря на некоторое помутнение сознания, стоимость меня буквально шокировала, в особенности с учетом того, что мама хотела погребения, а не кремации. К счастью для меня, она предусмотрительно потратилась на страховку — хоть и скромную, но в итоге все же покрывшую расходы.

Помимо исполнения маминого желания, кладбище еще и служило мне убежищем, где я могла изливать свою скорбь на протяжении многих месяцев и даже лет после ее смерти. Я провела там несчетные часы, разговаривая с полированной глыбой гранита. Глупо, конечно же, но порой только эти беседы с мамой меня и спасали. По горькой иронии судьбы, совсем скоро мне выпадет первая в жизни возможность поболтать с обоими родителями.

Практически на автопилоте я еду чуть быстрее обычного и на кладбище прибываю за двадцать пять минут. Паркуюсь, беру орхидеи и прохожу через главные ворота. За ними меня встречают два вековых дуба по обе стороны дорожки. А под деревьями несколько десятков ярко-желтых нарциссов напоминают о наступившей весне: настало время новых начинаний, словно бы кричат цветы.

Дорожка змеится в дальний уголок кладбища, где находится могила мамы. Стоит полная тишина, только и слышно, что мои шаги. Метрах в десяти от места я замедляюсь и сворачиваю с дорожки.

В последний раз я наведывалась сюда почти месяц назад, и оставленные тогда цветы теперь являют собой жалкое зрелище. Приседаю на корточки и заменяю их шестью орхидеями.

— Прости, мама, что не заглядывала, — шепчу я, снова поднимаясь. — Столько всякого стряслось… Ох, даже не знаю, с чего начать.

Прикасаюсь ладонью к холодному граниту.

— Я кое-что выяснила… о папе.

Осекаюсь, пытаясь подобрать правильные слова.

— Мама, он невиновен, и я чувствую себя… просто ужасно. Он так хотел, чтобы мы были вместе, одной семьей, да вот только…

В горле у меня встает комок. Слова, что я силюсь произнести, столь отличаются от того, что на протяжении многих лет я считала правдой. Но других слов у меня и нет.

— Если небеса вправду существуют, мне так хотелось бы надеяться, что вы с папой снова вместе и что вы снова счастливы. Он оставил мне фотографии, вас обоих, и на них вы кажетесь такими счастливыми… такими любящими… И еще несколько фотографий со мной, совсем маленькой. Они чуть ли не разорвали мне сердце, но передай папе, что он вправду вызвал у меня улыбку… Он поймет, что это означает.

Рукавом пальто вытираю слезинку со щеки.

— Но мне нужно пойти поздороваться с ним. Я скоро вернусь.

Я оглядываюсь по сторонам в поисках нового погребения и замечаю простой деревянный крест над бугорком свежевскопанной земли.

Собравшись с духом, бреду по траве и опускаюсь перед крестом на колени. На нем прикреплена маленькая латунная табличка, на которой значится лишь имя: «Деннис Шеймас Хоган».

Чувство вины, что терзало меня на протяжении двух недель, обостряется до невыносимости, стоит мне внезапно вспомнить разговор с Пенни в секонд-хенде. Ох, я использовала памятник для отца в качестве инструмента торга, чтобы выбить побольше денег, и еще думала, что скорее спляшу на могиле Денниса Хогана, нежели потрачусь на надгробие. И вот теперь, стоя на коленях перед этим простым деревянным крестом, я все бы отдала, лишь бы вернуть свои слова назад.

— Прости меня, папа, — шепчу я. — Обещаю, совсем скоро я поставлю тебе настоящее надгробие.

Осторожно кладу оставшиеся орхидеи к основанию креста.

— Не знаю, придутся ли тебе по душе орхидеи, но маме они нравились. Вообще-то, ей любые цветы нравились, но ты наверняка это и сам знаешь.

Было бы безумием ожидать в ответ что-либо кроме тишины, и все равно меня расстраивает, когда только ее я и получаю.

— Мне столько хочется тебе сказать. Как жаль, что ты меня не слышишь.

Как будто по условному знаку, в этот самый момент из-за облака показывается солнце, согревая мне спину и отбрасывая по траве тень. Вот только тень эта слишком длинная, чтобы быть моей.

Я оборачиваюсь через плечо и прищуриваюсь в солнечных лучах на чей-то силуэт на дорожке.

И этот кто-то произносит:

— Ты удивишься, но мертвые много чего способны услышать.

Прямо как и вовремя появления Эрика Бертлза в Дорсете, мой разум вступает в конфликт с чувствами: голос слишком примечательный, чтобы принадлежать кому-то другому, вот только… Нет… Этого не может быть.

Если это мучительный сон, ощущается он слишком реальным. Разве можно во сне чувствовать тепло солнца на лице и слабый аромат свежих орхидей?

Я медленно поднимаюсь, целиком сосредотачиваясь на ноющей боли в пояснице, чтобы с ее помощью определить, не разыгрывается ли эта сцена лишь в воображении моего помутившегося рассудка — опасаться чего оснований у меня более чем достаточно.