Неравный брак

– Да нет, – пожал он плечами. – Не то чтобы нелегко, а как-то… Глупо, ненужно. Слишком быстро понимаешь, что к чему, и дальше жизнь идет по накатанному, ничего тебе не приносит. По-моему, в таком случае все равно, легко тебе при этом или тяжело, в одиннадцать ты встаешь или в семь. Вы понимаете?

– Конечно, – кивнула Ева. – Знаете, у меня весь этот год было то же самое чувство, – добавила она, подняв на него глаза. – Это очень странно, потому что я прожила очень… разнообразный год, к тому же в Австрии. И меня нисколько не тяготила Вена, совсем наоборот, я ее полюбила. И все равно со мной было точно так, как вы сказали.

Он слушал внимательно и, не сбавляя шага, смотрел на Еву тем самым взглядом широко поставленных глаз, который она когда-то назвала серебряным. Теперь это ощущение еще усиливалось оттого, что летнее солнце неярко светило сквозь легкую облачную дымку и все предметы приобретали в этом размывающем свете не совсем реальные очертания.

– Ой, Артем! – вдруг вспомнила Ева и тут же устыдилась своего безотчетного возгласа. – А ведь вы, наверное, и тогда фотографировать ходили – помните, когда второй путч был? В Останкино, к Белому дому?

– Ходил, конечно. – В едином световом потоке, в который все было погружено в этот день, его улыбка была едва заметна, и непонятно было, чему он улыбается: ее возгласу, ей самой, воспоминаниям, своим мыслям в эту минуту? – То есть ходил-то я просто так. Мне надо было это увидеть. А фотографировал – ну, конечно, возникали ситуации… Аппарат с собой ведь был.

– А мне тогда обещали, что не пойдете, – покачала она головой. – Ведь вас могли убить! Помните, я вас на Маяковке встретила?

– Помню, конечно. Но вы такая взволнованная были, не хотелось вам волнений добавлять.

Ева даже слишком ясно помнила тот октябрьский день девяносто третьего года, когда шла по Садовому кольцу – растерянная, ничего не понимающая. Пушечный грохот далеко разносился по притихшему городу, и сама она казалась себе случайной щепкой, плывущей в море тревоги и напряжения. И ночную стрельбу в Останкино она помнила – трассирующие пули, которыми было прочерчено все небо вдалеке. И бэтээры у сада «Аквариум», и совсем юные, сердитые и тоже растерянные лица солдат… Неужели все это было, неужели через все это шла их жизнь!

– Ну да, – кивнула Ева, – и вы мне сказали что-то в том духе, что каждого когда-нибудь могут убить, что вот ведь и Аннушка пролила подсолнечное масло где-то неподалеку.

– Извините, – снова улыбнулся Артем. – Но мне тогда действительно совсем не страшно было, вот и выпендривался. Там невозможно было бояться, – объяснил он. – Слишком все тупо было, злобно и бестолково. Настолько явно, что даже на фотографиях видно – вот эта бестолковая злоба…

За разговором они не заметили, как дошли до Александровского сада.

Еве когда-то нравилось гулять здесь в одиночестве, несмотря на ее нелюбовь к официозным местам. Но в Александровском саду она почему-то совсем не чувствовала официоза. Хотя, казалось бы, куда уж больше: Кремль, власть, туристы.

Правда, в будний день людей на аллеях было немного.

– Я давно здесь не была, – сказала Ева, идя рядом с Артемом вдоль кремлевской стены, под сенью старых деревьев. – Мы сюда в детстве ходили с братом. На картонках кататься. Здесь зимой такую горку тогда раскатывали – от самой стены!

– Знаю, – кивнул Артем. – Я тоже катался. На куске линолеума. – Неужели и при вас еще была горка? – удивилась Ева.

– Да она и сейчас наверняка есть, – ответил он. – Куда бы ей деваться? Там, кажется, вода откуда-то вытекает, вот и получается лед.

Когда они дошли до того места, где в Евином детстве зимой раскатывали ледяную дорожку, она убедилась, что Артем прав. Сверху донизу, от красной кирпичной стены до самой аллеи сада, была видна неширокая колея, на которой даже теперь, в разгаре лета, почти не росла трава.

И оттого, что здесь, в Кремле, в самом центре и сердце Москвы, все это долгое, бесконечное время оставалось что-то такое простое, неизменное и детское, Еве вдруг стало так легко, словно мир вокруг нее переменился до неузнаваемости!

– А вы мне фотографии свои покажете когда-нибудь, Артем? – спросила она, оборачиваясь к нему. – Мне, знаете, так радостно от этого стало: вот мы с вами говорим, вспоминаем, а оказывается, что все это где-то есть, не исчезло… Как будто бы больше, чем просто в памяти, понимаете? Мне даже показалось, что у вас и горка эта есть, и я на ней – девочка с косичкой на картонке катается!

– Горки нету, – улыбнулся он. – Но я вас могу сейчас сфотографировать – и будет. Хотите?

– Конечно! – обрадовалась Ева. – Вот здесь стоять?

– Да вы не думайте, где стоять, – сказал он, снимая с плеча фотоаппарат. – Вы идите, как шли, а я вас позову.

Ева медленно пошла вдоль красной кирпичной стены.

– Обернитесь, Ева Валентиновна! – услышала она.

Несколько раз быстро щелкнул затвор аппарата.

– Что-нибудь получится, – сказал Артем, догоняя ее.

– Это у вас особенный какой-нибудь? – спросила Ева, с некоторым почтением глядя, как он застегивает футляр.