Неравный брак

Ева всегда любила гулять по Москве без цели, но теперь ничто не могло заменить ей радость таких вот бесцельных прогулок с Артемом. Она боялась только, что в его глазах это выглядит иначе…

Однажды, не выдержав тревожащих ее догадок, Ева решилась заговорить с ним об этом. Они только что вышли из подъезда и направились вверх по Трехпрудному переулку.

– А я всегда этот репейник любила, – сказала Ева, оглядываясь на дом, стоящий рядом с Артемовым домом. – И мне почему-то казалось, что Цветаева именно здесь жила, хотя я и знала, что ее дома давно нет. Из-за репейника, наверное.

Барельеф в виде цветка репейника на стене бывшей типографии Левинсона долго был виден в конце переулка – как будто провожал их и звал вернуться. Еще раз оглянувшись на этот каменный цветок, Ева устыдилась своих сентиментальных глупостей.

Наверное, было воскресенье: людей на Большой Дмитровке, на которую они вышли, было немного. Они медленно шли вниз к Столешникову переулку.

– А здесь когда-то был Литературный клуб, – сказала Ева. – Во-он там, где теперь прокуратура. Маяковский сюда на бильярде ходил играть. Юра очень Маяковского любит, – вспомнила она и улыбнулась. – Даже удивительно, я никогда понять этого не могла. Тебе не очень все это скучно? – вдруг как-то торопливо спросила она, бросая быстрый взгляд на Артема.

– Почему ты так спрашиваешь?

Он почти не сбавил шага, но Ева почувствовала, как его рука напряглась под ее рукою.

– Я иногда думаю… – Она не смотрела на Артема. – Даже не иногда… Я думаю, что тебе скучно может быть все это, – наконец твердо выговорила она и подняла на него глаза. – Понимаешь, о чем я? Вот мы идем – так медленно, никуда не спеша, я говорю про какие-то дома, про каменный репейник, про все такое давнее, забытое… А потом вдруг думаю: ведь ты можешь, наоборот, и идти хотеть быстро, и говорить о чем-нибудь, что не когда-то, а сейчас происходит. И я сразу начинаю бояться, что тебя все это тяготит, понимаешь? Мне так страшно тогда становится, Тема…

Она ожидала какой угодно реакции на свои слова: удивления, непонимания, даже насмешки, хотя ей трудно было представить его насмешку… Но он вдруг рассмеялся – так громко и беспечно, что проходящая мимо женщина неодобрительно посмотрела на них и потом еще несколько раз обернулась с тем же неодобрением во взгляде.

Он смеялся, стоя посреди тротуара, и Еве казалось, что его взгляд разбивается на множество светлых брызг.

– Если бы я знал, что ты об этом думаешь! – наконец произнес Артем. – Но мне и в голову не приходило, что ты так серьезно можешь сейчас думать! У меня же ни одной мысли сейчас в голове – только счастье. – В его глазах мелькнула знакомая робость, и Ева почувствовала, что сердце у нее сжимается и летит в пропасть. – Ты опять про свои годы хочешь сказать, да?

– Сказать – не хочу, – тихо выговорила она. – Но ведь… Думаешь, так легко преодолеть эти мысли?

Он больше не смеялся, но едва заметная улыбка все-таки мелькала в уголках его губ.

– А мне наоборот, – сказал Артем, – стыдно становится перед тобой, что я совсем без мыслей живу.

– Вот видишь! – горячо воскликнула Ева. – Видишь, все у тебя наоборот. То есть у меня – наоборот… Ты почему так улыбаешься? – спросила она.

– Ты сама себя не видишь, – ответил он, уже не скрывая улыбки. – Знаешь, как ты сейчас сказала? Так девчонки говорят, когда в «классики» какие-нибудь играют. Точно таким голосом. Это все неважно, – сказал он, помолчав. – А если ты мне хочешь сказать, что это только сейчас неважно, а потом будет важно…

– Не хочу! – быстро произнесла Ева, на мгновенье прижимаясь щекой к его груди. – Что я тебе могу сказать про какое-то «потом»? Я даже не знаю, что через минуту будет. И знать не хочу!

– Через минуту мы дойдем до Столешникова, – сказал он. – Несмотря на всех Аннушек с их подсолнечным маслом. Хотя погоди… – Артем вдруг присмотрелся к витрине, рядом с которой они остановились. – Посмотри, что здесь!

– Что? – проследив за его взглядом, оглянулась Ева.

В витрине у нее за спиной в самом деле были выставлены необычные вещи.

На круглых, без лиц, болванках красовались разноцветные шляпы, шляпки и шапочки. Свисали вниз боа из пышных перьев. Во множестве вились ленты из атласа, шифона, тафты, муара и еще каких-то тканей, названий которых Ева не знала. Блестел рассыпанный бисер. Причудливо изгибались искусственные цветы – розы, лилии, ирисы, ромашки. Красовались черные и красные маски, усыпанные блестками.

Во всем этом чувствовалась такая великолепная театральность, что казалось, сейчас витрина распахнется и прямо из нее выйдут на тротуар персонажи комедии дель арте.

Удивляться, впрочем, не приходилось. Ева сразу вспомнила, что в минуте ходьбы от Столешникова находится оперный театр, который в детстве она любила даже сильнее, чем Большой, за его более уютный, домашний какой-то зал. Но никакой витрины рядом с театром раньше не было.

– Какие маски! – удивленно сказала она. – И шляпки!

– Особенно шляпки, – кивнул Артем. – Маски, по-моему, самые обыкновенные. Зайдем?

– Зайдем, – согласилась Ева. – Только куда?