Неразделимые

Все знакомые говорили мне, да и сам я был уверен, что простудился. Кое-кто советовал показаться врачу — вдруг это гнойная ангина, а от нее одним горячим чаем и аспирином не избавишься.

Стояла ранняя осень, та пора, когда особенно тянет рисовать.

Я кивал друзьям, вроде бы соглашаясь с ними, обматывал горло шерстяным шарфом, пил почти кипящее питье, но все мысли были в мастерской.

Я говорил невпопад, смеялся и надсадно кашлял.

Меня захватили чуть тронутые тленом краски: как листья на деревьях, пожелтев, съеживались, а слетевшие на землю — прели и рассыпались в прах, так и лица на моем мольберте распадались, требовалось много усилий, чтобы чешуйки кожи цвета тлена не расходились. Никогда, даже в самые безнадежные минуты, я не отваживался прибегнуть к четкой линии контура. Что случится, если распавшаяся кожа разойдется? Чешуйки подрагивают, пузырятся, волнуются. Сшить бы их какой-нибудь чудесной нитью, ха-ха-ха, вот бы заплатища получилась!

И все же это внутреннее волнение, изнутри подтачивающее кожу на лице, меня увлекало.

Пришел день, когда нужно было отказаться и от курения: жжение в глубине горла выдавливало из глаз водянистые капли. Слезы, вероятно. Уже и разбавленное вино глотать без боли не удавалось.

Я позвонил шьору[1] Тони и спустя полчаса входил в его кабинет.

Тони, по обыкновению, бросился ко мне с поцелуями и объятиями.

— Говорят, ты не выходишь из дому, работаешь, как ненормальный, — произносил он, внимательно меня разглядывая. — Ты бледен, Отто, что бы там ни было, но и в работе надо знать меру.

Я улыбался, не зная, что ответить: безвылазная жизнь в мастерской словно бы лишила меня дара речи, разрушила мост взаимопонимания с собеседником. Меня подмывало рассказать о том, что вытворяют чешуйки кожи на портрете, который я теперь писал, как они распадаются и что только свет собирает лицо в один фокус и не позволяет ему распасться окончательно: засветится изнутри одна чешуйка, краска заколышется, наполнится как парус ветром, и все остальные — то ли потому, что тянутся к свету, то ли потому, что боятся темноты, — кружатся вокруг него.

— Боже мой, до чего ты себя довел, — приговаривал доктор Тони у меня над головой, засунув в мой разверстый рот лампочку на металлической ручке.

— От простой сигареты боль нестерпимая, — сказал я, когда осмотр закончился.

— Отто, — тихонько ударил и голосом, и взглядом Тони, — вот тебе лекарство, принимай его, пока тобой не займется Рудолфо. Не удивляйся — в горле у тебя Содом и Гоморра. Краснота — это бы еще полбеды, но с левой стороны растет опухоль, которая наверняка мешает тебе глотать.

— Нет, нет, ничего мне глотать не мешает, — прервал я его на полуслове, не в силах отвести глаз от его глаз: там было море с чистым песком на дне, и в него по горло зарылся крошечный желтый рак-зрачок и таращился на меня испуганно. Так и есть, страх заставил его вырыть себе ямку и забраться в нее, только вот голову он спрятать не успел — мой взгляд настиг его.

— Значит, будет мешать, само собой это не пройдет, — невозмутимо перекрыл Тони оживление, прорвавшееся в моих словах. — Послушай старого друга, прямо из моего кабинета отправляйся в агентство, пусть Мариица забронирует тебе места — на пароходе до Сплита и на самолете до Загреба. Сейчас октябрь, уехать несложно. И послезавтра в десять утра ты был бы в руках Рудолфо.

— Ах, вот оно что, мы поймали рака, — бухнул я просто так, для того чтобы вконец его смутить.

— Никаких членистоногих я не поминал, signore pittore[2], — сердито оборвал он меня. — Кто тебе проведет здесь полное обследование, кто? А без результатов анализов опухоль не то что лечить, и толковать о ней бессмысленно. Понятно?

— Да, конечно, — согласился я и рассмеялся, чтобы убедить его, что мое опрометчивое замечание о раке было скорее шуткой, нежели серьезным подозрением.

Выйдя из кабинета Тони, ни в аптеку за лекарствами, ни в агентство за билетами я не пошел — свернул на набережную и сел на скамейку у моря.

Широкая песчаная отмель шуршала у ног, а сумрак вил гнезда в тамарисках.

Оживление, с которым я вышел от Тони, спало с меня и хрустнуло под ногами, как мертвая ракушка; вылезли сомнения, словно морские слизняки, облепили разложившегося моллюска и принялись пожирать его. Вот уже второй месяц минул с тех пор, как я начал заниматься своим горлом! Будь это гнойная ангина, была бы высокая температура, на воспаленных миндалинах появились бы гнойные пробки.

Я попробовал глотнуть свежий морской ветер, дувший с другой стороны залива: боль резанула горло.

Я поднялся, встревоженный.

Не удалось мне свить в душе гнездо темноты, как тамариск вьет их в своем лоне, и я быстрым шагом направился в аптеку.

Веселое расположение духа вернул мне заливистый звонок у дверей.