Неразделимые

— Мне и так хорошо. Вези только, куда обещался.

— Мама, нехорошо так — взять да испариться. — Он уже успокоился и попытался пошутить. — И с Миленой надо бы попрощаться. Все-таки она мне жена, твоя невестка, и жили вы, как-никак, под одной крышей.

Старуха ощетинилась, нахмурила реденькие брови и еще глубже забилась в угол.

Ладно, не станет он припоминать ей ни ревность, ни ссоры с Миленой, эту лютую войну, которую, изощряясь в вероломстве, вели жена и мать за право безраздельно владеть им, Андрией; а ведь дело дошло до отвратительных сцен и даже до того, что старуха, поняв, что терпит поражение, пыталась отравиться.

— Значит, и с внучкой не повидаешься напоследок?

— Пусть девонька выйдет, если захочет. Проще ей ко мне, чем мне туда.

Город удалялся, и страх и подавленность покидали старуху. Она смотрела на проносившиеся мимо зеленые поля, на поднимавшиеся вдалеке вершины гор, улыбалась каждой встречной деревеньке, каждому придорожному дому. Она ласкала взглядом крестьянина с мотыгой в руках: пошли тебе бог урожая, земляк, за святые твои мозоли! Она радовалась стадам на лугах, цепному псу, что прыгал перед своей конурой, прыгал, но не рычал, не лаял: он тоже приветствовал ее возвращение. Никто еще, никогда, ни сном, ни духом не виноватый, не был осужден на такие адские муки, какие выпали ей на долю. А обрек на них старуху сын, Андрия, желавший ей только добра, но не знавший ее души. Но бог милостив, образумился сын и вот — он везет мать домой.

— Мама, как ты себя чувствуешь? Не мутит?

— Ты знай себе, вези. Не угоди, смотри, в канаву.

Они остановились у рынка, где торговали скотом. В Брестике был базарный день. Пока Андрия, уставший от двух с половиной часов езды, радовался возможности разогнуть затекшие ноги и подышать свежим воздухом, мать оглядывала рынок из окошка «олимпии».

— Узнай-ка, Андрия, родненький, почем тот поросеночек, вон, на веревке.

Андрия все еще потягивался.

— Что, приглянулся?

— Ага. Купила бы на откорм, если не слишком дорого.

Андрия направился к усатому, заросшему щетиной крестьянину, что держал чушку на поводке.

— Сколько просишь?

Старик вздрогнул, заморгал. По-городскому одетый человек, в шляпе, при галстуке — настоящим покупателем здесь не пахло. Небось политик там какой-нибудь или, хуже того, рыночный инспектор. Ишь, фискал, подловить хочет. Но деваться некуда, надо ответ держать.

— Недорого, господин, ей-богу! — Его одолевали подозрения. — Вы на этой машине приехали?

Андрия понял, в чем дело:

— Я не сборщик налогов. И вообще можешь меня не бояться.

— Да я, земляк, и не думал ничего такого, а так, знаешь, сбился с панталыку. Вам, господин, недорого отдам, если, конечно, вы и впрямь купить надумали… А там, в машине, матушка, видать, ваша?

— Да, мать.

— Эх! — выдохнул дед.

— А что?

— Да так, ничего. Показалось, знакомая она мне. Да только откуда мне знать мать господина, что на машине ездит. — Он старался не выказать опаски, что старуха — появись она здесь — собьет цену. Он заторопился, схватил Андрию за руку. — Вот что, господин, ты мне по душе пришелся, бери за тридцать сотенных!

Андрия отступил на шаг, взглянул на старика, на поросенка, засмеялся.

— Ты хоть вымыл-то его, дед, прежде чем на рынок привел?

Старик вновь насторожился: «Такой же покупатель, как я — поп».

— А как же, а как же… Мы за этим следим. Молоденький поросеночек — как дитя некрещеное. Без гигиены нельзя. Не помоешь, не почистишь — захиреет, запаршивеет, и не жди тогда от него сала с ладонь…

— Да, хорош, чистый, упитанный. Видно, что смотрели за ним. А все ж — не много ли за такого кроху?

Старика будто ткнули иглой: «Заело. Купит. Только б старая ведьма из машины не притащилась!»

— Э, господин, знал бы ты, сколько он за свои три месяца початков умял, сколько молока выпил, ты бы так не говорил! Один корм, трудов моих не считая, дороже обошелся.

Вдруг, как по мановению волшебной палочки, возникла старуха, еще не окончательно разогнувшаяся после долгого сиденья в автомобиле, нетвердо стоящая на ногах:

— Сколько он просит?

Крестьянину — его выдают сдвинутые брови, вставший дыбом ус — очень не по душе вмешательство старухи. Он смотрит на нее косо, свысока, презрительно. Навидался он таких, как эта: скинут нищенскую суму, при сыновьях да дочерях в господа повыбьются, а потом три шкуры дерут с трудового человека.

— Три тысячи, — говорит Андрия.

Мать пошатнулась, как от удара, и воздела руки к небу:

— Да он спятил!

Тут же, жестом, она отозвала Андрию в сторонку:

— У тебя, сынок, деньги-то есть с собою?

— Есть кое-что.

— А сколько, можно узнать?

— Как раз сколько просит.

— Много просит! — сказала старуха и решительно зашагала к продавцу.

— Кабанчик или свинка?

— Кабанчик.

— А не врешь?

— Сунься под хвост, если не веришь, — сердится старик.

— И сунусь, ты думал — не стану. Ты там, может, наше-то, бабье добро замазал чем, а мне хрюшки даром не надо: капризничает, подавай ей борова, сала ни грамма не нагуляет… — Она ухватила поросенка за задние ноги, приподняла, заглянула под задок. — Верно, кабанчик, хотя не бог весть какой герой. Так почем, говоришь, эта мышь с копытами?