Нерентабельные христиане. Рассказы о русской глубинке

Потом, поняв, что отца уже нет, мама вышла замуж за дядю Петра, он очень хороший, не давал нас в обиду. Так появилось на свет новое чудо – моя сестра Валентина, без которой я не представляю себе жизни. Всегда душа в душу живем. Я очень благодарна маме, что родила мне сестричку.

Мама строго-настрого запретила мне говорить по-немецки. Но говорить приходилось: когда через несколько лет мама смогла работать продавцом в сельском магазине, она не всегда понимала, что от нее хотят. И мы пошли на хитрость. Помню, я, малолетка, сижу под прилавком и подбираю с пола крошки хлеба, сижу и горя не знаю. Ну, почти. Заходит кто-нибудь в магазин, говорит что-то маме – она, если не понимает, наклоняется ко мне, а я ей перевожу, сколько и чего требуется. Вкусные были те крошки. А голодно было – и-и! Готовили впрок. Варили, помню, картошку в мундире, потом сушили в русской печи, а сухую картошку складывали в деревянный чемодан. В 1948 году голод не проходил, и когда я поехала учиться в Архангельск, мне этот чемодан с собой дали, на первое время. Пригодилось. Это вам не сейчас гречку по торговым центрам скупать.

Еще помню, как маму хотели взять на фронт переводчиком, а меня отдать в детский дом. Как я могла допустить такое? Расстаться с мамой? Никогда! Тогда я сказала: «Давайте лучше я на войну пойду, а мама пусть здесь живет! Она и русского как следует не знает!» Бог точно помог: посмеялись военные и нас в покое оставили.

Все пройдет, а зло и подавно. В Пинеге мы обжились, люди нас стали уважать и любить. Мама оттаяла, мы с сестрой ее очень радовали. Война закончилась, прошел и голод. Мы стали смотреть на жизнь повеселее. Я потом всю жизнь работала в детском саду и в школе – все с детьми. Походы, занятия, конкурсы, соревнования, снова походы. У нас же так красиво! Вы в пещерах были карстовых? Обязательно сходите! Невозможно не полюбить нашу Пинегу. Эта любовь, как я обнаружила, передается. Однажды, в Архангельске еще когда училась, стоим с подругами, дрова пилим. Моряки проходят, что-то шутят, смеются. А я им строго говорю: «Чем смеяться, помогли бы с дровами-то!» Те и помогли. До того допомогали, что все мы за них замуж-то и вышли. Мой моряк, когда в Пинегу-то в первый раз приехал, огляделся, меня обнял и говорит: «Вот здесь и будем жить! А больше мне, кроме тебя, ничего и не надо». Так и жили – в любви да согласии. Муж мой скончался несколько лет назад. Но я не унываю – дел много. Я и в хоре в нашем до сих пор пою, музею помогаю. Нельзя унывать, как бы тяжело ни было. Нельзя, друзья мои хорошие.

Когда неизбежно была затронута тема нынешних наших бед – вирусов с кризисами и прочей неразберихой, – София Оттовна хлопнула ладонью по столу:

– Дорогие мои, вы не знаете, что такое настоящая беда! И слава Богу, что не знаете. Поверьте, бывает хуже. А это все пройдет, еще смеяться будете. Что вы нюни распускаете? Все будет хорошо.

Два однокоренных слова в немецком языке: «Leid» и «Beleidigung», «страдание» и «обида». Мы спросили, чего больше в жизни бабушки Софии Гандверк – обиды на жизнь, на людей, заставивших страдать, или же самого страдания. Та задумалась:

– Чего-чего, а обиды нет. Понимаете, если я буду обижаться, жить своими обидами, то и жить-то мне незачем. Изойду вся, помру запросто так. Что – обиды?.. А вот страдания были. Пострадать можно. Иногда и нужно, наверное.

Расходились мы притихшие. Не зря заехали в Пинегу. И запоминаются здесь не только пещеры. Вроде ни слова о Христе не произнесла бабушка София, но весь разговор шел именно о Нем.

Гром, грабли, мужики