Нервные государства

Хотя эти мнения происходят из разных концов политического спектра, тем не менее есть закономерность. В отличие от элит, чья работа с виду сводится к одним только словам, те, в чьи обязанности входят наши спасение и защита, все еще пользуются значительным уважением, в особенности когда дело касается человеческого тела, не важно, в больнице или в бою. По мере того как вера в народных избранников слабеет, симпатия к этим героическим персонажам может даже расти. В масштабах Европы было проведено исследование, показавшее, что из-за безработицы люди начинают доверять парламенту меньше, а полиции – больше[208]. Проблемы испытывают те элиты, чья история началась в XVII веке: журналисты, эксперты, чиновники. Именно в их задачи изначально входило создавать описания, карты, статистические модели окружающего мира, которые все остальные члены общества должны были принимать, исходя из незамутненности этой информации личными чувствами и предубеждениями. Социальные сети внесли свой вклад в продолжающийся сегодня упадок доверия к экспертам, но это не единственная причина.

Данный разрыв кое-что говорит о роли скорости в нашей политике. Определение фактов и государственное управление могут проявлять себя медленным и неблагодарным занятием. Зачастую кажется, что занятые в этой сфере люди глухи и черствы по отношению к серьезности актуальных человеческих нужд и чувств. Популизм обращается к потребности в моментальных изменениях, происходящих почти с военной оперативностью, ломающих ограничения здравого смысла и необходимости в сборе свидетельств. Провалы технократической политики серьезны и реальны, но опасность в том, что именно ими злоупотребляют политические движения, в которых прежде всего ценится быстрота действий, а не достоверность информации или демократическое согласие, неизбежно требующие времени. Сходство между технологическими гигантами Кремниевой долины и фашизмом состоит в их обоюдном стремлении решать проблемы немедленно, не утруждаясь обсуждением последних. Именно такой менталитет набирает популярность в наши дни.

Уменьшение неравенства и экономическое процветание могли бы существенно помочь в удержании этих тенденций под контролем. Но ни то, ни другое не позволит ни всецело замедлить их, ни обратить вспять. Сегодня мы наблюдаем переломный момент. Проект, начатый в XVII веке, в рамках которого индивидам в составе элит оказывается доверие знать, докладывать и судить от нашего имени, может оказаться более не приемлемым в долгосрочной перспективе, во всяком случае, не в современной его форме. На фоне политической реакции против технократов имеет место более глубокая философская перемена, которая меняет роль чувств и знаний в обществе. Центральная идея амбиций Декарта, Гоббса и научных первопроходцев состояла в том, что «природа» рассматривалась как отдельная сущность с отстраненной объективной точки зрения. Наделенные привилегией индивиды пользовались бы своим мастерством слова и цифр с целью формирования картины бытия, обладающей всеобщим согласием, тем самым поддерживая мир. Знания, полученные с помощью геометрии, анатомии, астрономии и статистики, опирались на положение о том, что природа была дарованной нам Богом машиной, что извечно работала по незыблемым законам, которые людям было дано обозревать, но не дано менять. И отныне это более не так.

Природа включается в политику

Появление в 1940-х годах ядерного вооружения радикально изменило наши представления о возможных масштабах насилия, равно как и политическое положение ученых и природы. Первым и очевидным качеством атомной бомбы была создаваемая ею экзистенциальная угроза для жизни гражданского населения, окончательно стершая грань между «комбатантом» и «нонкомбатантом», что медленно истончалась еще со времен Французской революции. Однако вторым было происхождение этой угрозы: сама по себе физическая материя. Физики сумели выпустить на волю насилие особого рода, что присутствовало в окружающем мире всегда, но никогда раньше не провоцировалось. В противовес прогрессивному идеалу науки, это было научное знание, назначением которого являлось истребление. Если кто-то в тот момент все еще продолжал питать иллюзии о врожденном гуманизме западной науки, более он этого делать уже не мог.