Нервные государства

Таким образом, для страны, ставшей жертвой бомбардировок, мораль гражданского населения становится ценным источником сопротивления. Именно в преддверии Второй мировой войны политики начали активно отслеживать и провоцировать общественные настроения, так как боевой дух граждан стал рассматриваться как критически важный ресурс для войны. Пропаганда может быть представлена логическим распространением рекламных методик на политику, как и утверждал Эдвард Бернейс. Однако это также означает расширение военных технологий эмоциональной координации на гражданское население.

Существует военная необходимость в науке чувств, что помогла бы сформировать высокий боевой дух и ослабить влияние физической боли и страха. Сама по себе численность солдат самый важный ресурс для мобилизации, как утверждал Клаузевиц. Но они должны быть энергичными, агрессивными и желательно невосприимчивыми к боли. Клаузевиц подозревал, что ключевую роль в этом могло бы сыграть желание прославиться. «Из всех высоких чувств, наполняющих человеческое сердце в пылу сражения, – утверждал он, – ни одно, надо признаться, не представляется таким могучим и устойчивым, как жажда славы и чести»[151]. При наличии достаточной общей культурной идентичности, боль и страдания можно представить источником не только страха, но и славы.

Коллективизирующая боль

Клаузевиц призывал к осуществлению программы национальной, культурной активизации, которая позволила бы пруссакам сравниться с французами в их массовом военном энтузиазме[152]. Методики, предназначенные для поднятия боевого духа населения, вышли за рамки одной лишь лингвистики и нашли применение образам и звукам. Немалую роль в этом сыграло и то, что в первой половине XIX века почти 50 % жителей Западной Европы были неграмотны. Задачей государства в мирное время стала физическая и психологическая подготовка народа к следующей войне, с ожиданием, что каждый раз она будет все больше и больше задевать гражданскую жизнь. Если «война есть продолжение политики другими средствами», то равно и политика есть не более чем прелюдия к войне.

В те времена, до появления современных средств массовой информации, возможности пропаганды были существенно ограниченны. Консервативный национализм при жизни Клаузевица был практически оксюмороном и стал внушать доверие лишь с приходом массовой грамотности ближе к концу XIX века, когда массовое же образование и СМИ позволили формировать общенациональные традиции и мифологию. Одной из сложностей, стоявших до тех пор перед государствами вроде Пруссии, являлось то, что очень мало людей видели хоть какие-то причины идентифицировать себя с родной национальной культурой (если она вообще существовала) в большей степени, чем с французской. С учетом романтизма вокруг Французской революции и Наполеона, этих причин часто было очень мало. Тем не менее Клаузевиц считал, что существовала еще одна эмоциональная реакция, которую разом мог испытать целый народ и в теории она могла бы быть преобразована в могучий военный ресурс. Этой эмоцией была досада.

Будучи сам участником боевых столкновений и потерпев ряд поражений от французов, Клаузевиц оказался подвержен существенным психологическим последствиям. Он заметил, что опыт поражения оставлял куда более продолжительный эмоциональный эффект, чем победа. «Падение побежденного ниже уровня первоначального равновесия и много больше подъема над ним победителя», – замечал Клаузевиц[153]. На культурном и психологическом уровне итогом войны по своей сути является то, кто был уничтожен, а не кто получил выгоду. В более прозаическом контексте это догадка, которую потом подтвердили поведенческие экономисты. Эксперименты показали, что при прочих равных люди придают больше значения сохранению имеющегося, чем получению взамен чего-то равноценного. Как сказали ли бы те же поведенческие экономисты, в основе своей мы являемся «не склонными терять» существами. В то время как победа приносит радость и быстро принимается как должное, опыт поражения формирует нашу идентичность, давая путь меланхоличной ностальгии.

Как ни парадоксально, это тоскливое чувство проигрыша может иметь свой мобилизующий эффект при условии, если его правильно направить. Клаузевиц размышлял о том, «не пробуждает ли проигранное генеральное сражение такие силы, которые иначе никогда не появились бы в жизни»[154]. Боль поражения создает ощущение себя жертвой, через которое начинает формироваться национальная сплоченность. Переживание прошлых поражений – или даже сознательное воспроизведение таких же боев – имеет потенциал из-за «чувства мести и жажды возмездия», что появляются сразу после напоминания[155].