Несбывшаяся любовь императора

Если бы Александра Федоровна могла (надо сказать, об этих мыслях ее никто не знал, даже лучшая подруга Софи Бобринская, вернейшая поверенная всех ее тайн), так вот, если бы бывшая Шарлотта Прусская, ныне императрица всея Руси Александра Федоровна могла, она бы всех красивых молодых людей засушила, как засушивала цветы для своего любимого гербария, и положила бы в особенную шкатулочку, отделанную шелком. И иногда, в минуты печали или веселья, как захочется, пряталась бы в своей опочивальне и открывала бы эту шкатулочку, по очереди вынимая оттуда молодых людей, вспоминая все, что с ними связано. У этого нелепого Пушкина есть очаровательное стихотворение… Наизусть, конечно, не вспомнить, тем паче по-русски, однако в нем идет речь о некоем человеке, который нашел в книге die Vertrocknende Blume, засохший цветок – и начинает думать, отчего этот цветок здесь лежит и кто его положил… Может быть, он хотел напомнить себе давно забытую встречу или печаль, вернее, das Untr"ostliche Leiden, безутешное страдание? И он не знает, живы ли еще те люди, о которых напоминает цветок, не знает, где они теперь находятся… Oder Sie Sind Schon Vertrocknet, Wie Diese Unbekannte Blume, возможно, они уже засохли, как этот неизвестный цветок?.. Нет, у Пушкина как-то очень красиво по-русски сказано, не засохли, а немного иначе, жаль, Александра Федоровна забыла слова… И жаль, что в этом прелестном стихотворении нет названия цветка, о котором пишет Пушкин. Скорее всего, это была незабудка, ведь она означает верную любовь, воспоминания. Но, возможно, Пушкин писал наудачу, даже не зная о существовании Blumensprache, словаря цветов? Согласно ему, каждый цветок имеет свое значение. Ах, как любила Шарлотта язык цветов! Как жалела, что ее кавалергарды не могут дарить ей букеты – это считается пошлостью, дурным тоном, это унижение для императрицы. А почему? Разве она не женщина? Ах, трон много дает, но много и отнимает. Как была бы счастлива Шарлотта получить от каждого из этих молодых людей цветы акации, что означает платоническую, скрытую любовь, и пурпурный вереск – знак их восхищения ее красотой, знак их тоски и одиночества, и несколько белых гвоздик – символы чистой, нежной любви… О, конечно, она была бы возмущена, если бы среди них вдруг оказалась хоть одна красная гвоздика, означающая любовь, самую пылкую любовь! Нет, Александра Федоровна ничего не сказала бы, но взглянула бы на дарителя так холодно, чтобы он затрепетал, и в ответ дала бы ему белую лилию в знак того, что она ведет жизнь чистую, возвышенную, что надеяться дерзкому не на что. Тогда ему ничего не оставалось бы, как поднести ей пурпурный гиацинт – «Прости, я виноват!» – и гелиотроп в знак вечной преданности.

Иногда Александра Федоровна находила на клумбах цветы с особенным значением и некоторое время носила их при себе, а потом оставляла рядом с кем-нибудь из тех молодых людей, которые привлекали ее внимание, от души надеясь, что они не поймут тайного знака, поданного им… Нет, она все же надеялась, что поймут, но не подадут виду…

Почтительный, хотя и несколько утомляющий этой почтительностью Бетанкур бывал удостоен ириса – «Ваша дружба много значит для меня». Трубецкой – многоцветного тюльпана – «Красивые глаза». Секрет-Скорский больше всех цветов любит колокольчики, но они означают деликатность и смирение. Эти цветы ему совершенно не подходят, Александра Федоровна как-то бросила ему мускусную розу – капризность, непостоянство… Ах, если бы она была вольна в себе, то подарила бы ему жонкиль, что означает сильную страсть, желание…

Ему? Или все же Трубецкому? Или Дантесу? Или каждому из трех?

Ну да, в ту заветную шкатулочку она спрятала бы и Трубецкого, и Дантеса, и Скорского и, доставая их по очереди, вспоминала бы, как Трубецкой однажды следил за нею на балу своими великолепными, исполненными тоски глазами, а она нарочно улыбалась Бетанкуру, хотя находила его слишком уж положительным и скучным; как Дантес в Петергофе маячил под ее окнами, после чего клумбы оказались ужасно вытоптаны; как Скорский, подходя, чтобы пригласить ее на вальс, кланялся и смотрел чуть снизу с непередаваемым, особенным выражением своих зеленых глаз… Смотрел как на женщину, а не на государыню, словно хотел, чтобы она вдруг забыла о своем сане, чтобы они оба смогли об этом забыть…

Александра Федоровна очнулась – и вспомнила, где находится.

Да она же в театре! Сейчас антракт, они болтают… О чем, бишь, они болтают?

Не вспомнить. Она утонула в своих мыслях! Она и в самом деле забылась!

– О чем вы замечтались, maman? – весело спрашивает Мэри.

Александра Федоровна повела плечами:

– Так, ни о чем. Здесь душно и жарко. Мне не хочется оставаться на второй водевиль. Григорий Александрович, я бы хотела уехать.

Скорский понимающе кивнул, с готовностью вскочил, подошел к двери, поднял бархатную портьеру, чтобы императрица могла выйти. Он даже головы не повернул в сторону Вари и не удостоил ее прощания – так же, как не удостоил приветствия. Впрочем, она едва ли это заметила – все ее внимание было приковано к императрице.