Несбывшаяся любовь императора

– Я посмотрел присланный вами репертуар. В бенефис Александры Каратыгиной идет «Эсмеральда». Это по роману Гюго? Да ведь роман о революции.

– Но, ваше величество…

– «Эсмеральду» необходимо из репертуара исключить. И вообще, князь, передай Гедеонову: все пьесы, переводимые с французского, должны быть представлены мне. Я уже говорил ему об этом.

– Но, ваше величество… там действие происходит в старые времена, если я не ошибаюсь, да к тому же бунтовщики несут наказание.

– Революция всегда революция. Она может передаваться в виде намеков. Разве нельзя обойтись без этого?

Чрезмерную осторожность Николая относительно революции вообще и французских пьес в частности понять можно было. Двенадцать лет назад, в декабре, он спас свое государство от погибели, от заразы вольнодумства, которой господа радетели за народ нахватались именно во Франции и которую поволокли в Россию, словно новую моду (моду на галстуки и жилеты, на небрежные прически и лимбургский «живой» сыр, моду на бунт и убийство государей…), радостно предвкушая реки и моря крови, которые зальют эту страну немедленно, как только начнется русский бунт, который пугал даже легкомысленного циника Пушкина, недавно застреленного на дуэли. Может быть, конечно, Пестель, Радищев и иже с ними не ведали, что творили, но едва ли. Слишком уж старательно были разработаны их прожекты, предусматривавшие непременное убийство членов царской фамилии – всех, вплоть до маленьких детей. Именно твердость императора, только что взошедшего на престол, спасла тогда Россию от гибели, однако опасение французской заразы не исчезло и не могло исчезнуть.

Впрочем, касательно пьесы «Эсмеральда» Николай Павлович напрасно беспокоился.

В Александринке собирались ставить весьма приблизительную инсценировку, принадлежащую немецкой актрисе Шарлотте Бирх-Пфейер и еще более приблизительно переведенную на русский язык Александрой Михайловной Каратыгиной. Гедеонов на всякий случай перечел ее и представил на суд министра двора следующее послание, объясняющее, почему эта невинная безделка вполне может быть допущена на императорскую сцену:

1. Действие происходит не в Париже, а в Антверпене, не при Лудовике XI, а при Герцоге, которого имя не упоминается.

2. Вместо собора Notre Dame de Paris декорация представляет Антверпенский магистрат, куда скрывается Эсмеральда.

3. Вместо духовного лица сделано светское – синдик.

4. Фебус, по роману развратный молодой человек, заменен нравственным и платонически влюбленным женихом.

5. Возмущений на сцене никаких не представляется. В четвертом действии говорят о намерении цыган освободить Эсмеральду из магистрата, в котором она находится не по распоряжению правительства, а вследствие похищения ее Квазимодом.

6. Окончание пиэсы благополучно. Эсмеральда прощена, и порок в лице синдика Клода Фролло наказан.

Вообще в пиэсе и в разговоре действующих лиц соблюдено должное приличие, сообразное с духом русского театра.

Прочитав послание Гедеонова, император наложил резолюцию:

Ежели так, то препятствий нет, ибо не та пьеса, а только имя то же.

Касательно «не той пьесы» драматург и критик Григорьев позднее станет сокрушаться:

«Но Боже мой, Боже мой! Что же такое Бирх-Пфейер сделала из дивной поэмы Гюго? Зачем она изменила ничтожного Фебюса в героя добродетели? Зачем она испортила своей сентиментальностью ветреную, беззаботную Эсмеральду, девственную Эсмеральду, маленькую Эсмеральду?..»

Варю, впрочем, интересовало только то, что пьеса – романтическая, что она о любви, что ей впервые поручена серьезная, драматическая, а не водевильная или комическая роль, что на подготовку пьесы дано всего лишь семь дней.

И что на этой премьере обязательно, всенепременно будет императорская семья…

И вот настал знаменательный день. Театр был набит битком. В императорской ложе за несколько минут до поднятия занавеса появились их величества и великий князь Михаил. Николай Павлович и Александра Федоровна сели у самого барьера. Михаил Павлович устроился позади них.

Занавес открылся, и зрители увидели огромную площадь, на которой волновалась толпа. Но вот крики смолкли:

– Тише, тише, вы, ревуны, вот идет Эсмеральда!