Несбывшаяся весна

Новый год встречали не с вином, а с молоком. Вскипятили молоко и, когда пробило полночь, выпили по стакану. Вина не удалось достать, оно было доступно только военным и ответработникам (да еще работникам торговой сети), а самогонку или спирт не могли пить ни Ольга, ни тетя Люба, даром что одна работала в военном госпитале, а вторая… вторая раньше работала известно кем и в ту пору пить могла все, что нальют. Ну вот и пила теперь то, что наливали, – молоко!

Вообще для праздников варили с сахаром молочный кисель (конечно, молока-то и сахару чуть-чуть!), который и Ольга, и тетя Люба очень любили. На Светлое Христово воскресенье в этом году умудрились – сделали творожную пасху с ванилином, а сверху чуть-чуть присыпали сахарком…

На Великий пост молоко аж на два рубля подешевело: было по двадцать два рубля, а стало по двадцать. Учитывая, что Ольгина зарплата составляла сто пятьдесят рублей, не шибко на нее разживешься… Картофель – по двадцать рублей за кило, мясо – сто семьдесят, килограмм моркови – восемьдесят рублей, кислой капусты – семьдесят пять. Кто-то на базаре, возмущаясь, как дерут цены крестьяне, рассказывал: «В Лыскове была мука аж тысяча двести рублей пуд, а приехали туда раненые, в тамошний госпиталь, рассказали о немцах, и цена на муку снизилась до шестисот. Ага, испугались!»

«Как мало человеку нужно, – думала порой Ольга. – Купила два кило коммерческого хлеба и – на седьмом небе. Восторг. Еще бы, ведь по карточкам – всего четыреста граммов выдают. Жиров нет. Никакого масла не выдавали уже больше месяца. Люди осунулись, посерели. Я сама стала худая-прехудая, какой никогда не была. И мыла нет, так плохо. Один несчастный кусочек приходится экономить. Наверное, опять подстригусь, как ни просит тетя Люба косу отрастить. Какая уж тут коса…»

Но по-прежнему не стриглась.

Поговаривали, что весной нарежут огородики госпитальным работникам на каком-нибудь пустыре близ госпиталя, но это так и осталось разговорами, хотя в городе чуть ли не на газонах теперь сажали картошку и морковку, а незанятых пустырей оставалось все меньше. Ну, думала иногда Ольга, если будет огородик, она тетю Любу вообще дома не застанет. Ночами та шила, а днем таскалась по очередям, чтобы получше отоварить карточки. Не всегда удавалось. Тогда приспосабливались. Не было соли – готовили без соли. Зубы чистили углем. Не было мыла – тете Любе из деревни привезли какую-то глину беловатого цвета: с ней стирали, ею натирались в ванне.

Деревенские же бабы научили тетю Любу готовить щелок в кадке: заливать древесную золу кипятком, а чтобы щелок дольше не остывал, в него нужно было бросить раскаленный в печке камень-голыш. Из Воротынского района ей привезли самодельные спички. Делали их так: сушили полено, из него делали палочки длиной около двадцати сантиметров, окунали их в серу (где ее доставали только?!). Это называлось «спички серить».

Со спичками было очень трудно. В госпитале Ольга видела, что некоторые раненые наловчились прикуривать от увеличительного стекла. У кого такие стекла имелись, очень их берегли. Скрутит владелец этакого сокровища «козью ножку», склеит ее языком, засыплет махорку, умнет прокуренным пальцем и, достав из нагрудного кармана гимнастерки увеличительное стекло в латунной оправе с резной ручкой длиной в полкарандаша, начнет старательно ловить солнце, сводя луч в ослепительную точку на черной букве газетного текста. И вот уже течет тонкой струйкой дымок с едким запахом. Несколько раз причмокнет раненый, раскуривая, да и затянется, заведя глаза от удовольствия…

Многие сестры тоже начали курить, тем паче что папиросы или махорку выдавали в пайке. В пайке санитарок ничего такого не было, а впрочем, Ольга никогда и не хотела закурить. Добро бы еще был тонкий, ароматный табак, который курила когда-то Клара Черкизова, сжимая изящные пахитоски в густо накрашенных, темных губах (Ольга видела у нее старую фотографию), а то ужасная махорка…

– А вон тот мильтончик ничего, – прервала ее мысли Зоя, которая шла, рассыпая по сторонам игривые взгляды и улыбки, и Ольга рассеянно оглянулась, скользнула глазами, пошла дальше.