Несбывшийся ребенок

— Сколько у вас рубашек? — спросила женщина, подкладывая копировальную бумагу под бланк.

— Четыре, у двух износились воротнички, — ответил Готлиб.

— Ваша жена, конечно, уже перелицевала их?

— Несколько месяцев назад.

— Вы не представляете, сколько необоснованных заявлений на рубашки нам подают!

— Уверяю вас, жена заменила воротнички в феврале, фрау…

Женщина постучала по табличке со своей фамилией.

— Фрау Миллер.

— Мы еще вернемся к рубашкам, — сказала она. — Зимнее пальто?

— Одно.

Женщина сделала пометку.

— Костюмы?

— Два.

— Повседневные пиджаки?

— Тоже два.

Женщина заполняла бланк, не глядя на Готлиба.

— Ботинки?

— Три пары.

— Брюки, не являющиеся частью костюма?

— Одни.

— Ткань?

— Да… Они сшиты из ткани.

— Из какой ткани, герр Хайлманн? Твил, саржа, габардин?

— Из габардина.

— Носки?

— Пары? — уточнил Готлиб.

— Да, герр Хайлманн, пары.

— Думаю, шесть. Но, по-моему, жена сейчас вяжет мне еще одни.

В первый раз женщина оторвала взгляд от бланка.

— То есть она вяжет что-то, но не говорит, что?

— Да, фрау Миллер. У меня день рождения через две недели.

— И вы думаете, что она подарит вам носки?

— Именно так.

— Все равно странно…

— Уверяю вас, я непременно принесу их на проверку, если получу в подарок.

— И правильно сделаете, герр Хайлманн. В конце этого приема я назначу вам дату следующего.

— Спасибо, фрау Миллер.

— Пожалуйста. Продолжим. Сколько у вас нательных маек?

— Четыре.

— Заштопаны, изношены?

— Одна зашита по плечевому шву.

— Трусы?

— Тоже четыре.

— Разумно, когда того и другого поровну. Заштопаны, изношены?

— Двое изношены на поясе.

Фрау Миллер снова оторвала глаза от бланка и, кусая ноготь, уставилась на Готлиба.

— И вы подаете заявку только на рубашки.

— Я знаю, что ткань нужна Рейху для производства военной формы. И бинтов.

— Хм-м.

Готлиб молча ждал.

— Ваш патриотизм весьма похвален. Через три месяца вам следует прийти, чтобы подать заявку на нижнее белье.

— Спасибо, фрау Миллер.

— Пожалуйста. Я назначу вам дату приема в конце этого приема, после того, как назначу дату следующего приема.

— Спасибо, фрау Миллер.

— Так, вы подаете заявку на две новые рубашки. Верно?

— Верно.

— У вас с собой пуговицы от старых рубашек, вместо которых вам выдадут новые?

— Да, — кивнул Готлиб и выложил пуговицы на стойку.

— Старые рубашки можете оставить себе и пустить на тряпки. Мы должны заботиться о чистоте, это наш национальный долг.

— Я понимаю, фрау Миллер. Спасибо.

— Пожалуйста.

Она дала Готлибу подписать заполненный бланк, а затем поставила печати на всех четырех копиях.

— Забрать новые рубашки можно на Хоэншенхаузер-штрассе, на другом конце города.

* * *

Если бы мать увидела его в этих зашитых майках и в рубашках с перелицованными воротничками! Его мать, всегда так элегантно и изящно одетая. Зиглинда часто просила рассказать о ней: какие цветы та любила, какие истории рассказывала, в какое время отправляла Готлиба спать, добавляла ли сахар в горячий шоколад и как умерла. Однако больше всего Зиглинду интересовал гардероб. Она могла часами рассматривать несколько оставшихся фотографий, сделанных в ателье: бабушка восседает в подушках или опирается на спинку стула, волосы уложены безупречной волной, на груди маленькая брошка из молочных зубов, на шее нитка жемчуга.

— Какого цвета это платье? — спрашивала Зиглинда отца. — Оно шелковое? С вышивкой?

Так постепенно Готлиб рассказал обо всем, что в идеальном порядке хранилось в надушенных шкафах и в гардеробной его матери, где всегда царил идеальный порядок.

— Где же теперь эти вещи? — спрашивала Зиглинда.

И правда, куда исчезли шелковые и меховые накидки, расшитые сумочки, вечерние платья? Лайковые туфли с блестящими пряжками, бархатные бальные туфли, шляпки-клош и узкие юбки?

— Их продали? Распороли? Перешили?

— Не знаю, — отвечал Готлиб.

В его памяти сохранилось детское воспоминание об одном из званых вечеров в доме родителей. Он спустился тогда вниз из своей комнаты, чтобы найти маму. Пробираясь мимо болтающих дам, задевал их юбки, и те шелестели и качались, словно головки цветов. Вокруг, как облака, трепетали воздушные ткани, усыпанные мельчайшими бусинами, сверкающими, будто капли дождя, в свете свечей. Тысячи капель складывались в причудливые узоры: павлиньи перья, цветы лотоса. Словно отдельные мазки на картине импрессиониста, словно солнечные лучи, проходящие сквозь тело. Расшитые платья были такими тяжелыми, что их не вешали, чтобы не порвать, а заворачивали, как покойников, в полотно и укладывали во всю длину. Когда мама надевала вечернее платье, ее голос начинал искриться и смех тоже, так что Готлибу казалось, будто вся она соткана из блестящих бусин. (Неужели бывают такие матери? Неужели? Я даже представить не могу.)

Вдруг руки мамы подняли Готлиба, будто два белых крыла выросли у него за спиной, и перенесли к камину, к пестрому мрамору и темным зеркалам. Она наклонилась и шепотом напомнила, что нужно делать. Холодные и жесткие бриллианты, висевшие на ее шее, задели его плечо. Все в комнате замолчали, и он прочитал без запинки: