Несбывшийся ребенок

Бомбы подминают под себя город. Чистое небо наводит ужас. Где теперь те берлинцы, которые прежде при ясной погоде — погоде фюрера — неспешно прогуливались, принимали солнечные ванны, катались на велосипедах и делали дыхательную гимнастику? Лунные ночи больше не манят влюбленных, теперь им спокойнее при низкой облачности или в густом беззвездном тумане. Мало кто спит по ночам. Заранее примеряя траур, люди завешивают окна черной тканью. И зорко следят, чтобы соседи не нарушали правила затемнения. Горе тому, кто случайно оставит открытой дверь или легкомысленно откинет занавеску! Смерть на металлических крыльях, как дебошир, бьющий фонари, сбрасывает бомбы на город. Машины с прикрытыми фарами на ощупь пробираются по темным улицам. Автобусы и трамваи, освещенные тусклыми синими лампочками, плывут по дорогам, как гигантские аквариумы, отбрасывая на тротуар зыбкие голубоватые блики. И кажется, будто земля уходит из-под ног и опускаешься в воду. Прохожие останавливаются на мгновение, моргая и осматриваясь, и белые бордюры напоминают полосу ракушек, вынесенных на берег морским прибоем. Но нет, грохот вдали — не шум океана. Тебя несет, бросает, скручивает и растягивает — сдирает кожу. Где земля? Где дом? Некоторые привязывают на запястье белый платок, чтобы не затеряться в темноте. И ты видишь, как плывут по воздуху бесформенные белые призраки.

А по пятам за тобой следует человек-тень. Разговоров не слышно, все превратилось в слух. Город словно онемел, ожидая гула самолетов и новостей, выискивая предателей. Человек-тень рыщет по безжизненным улицам и следит за каждым словом.

И я иногда, подобно прочим, слушаю и жду, когда раздастся предупреждающий сигнал по радио, напоминающий крик кукушки, когда завоет сирена, которая теперь тревожит горожан и ночью, и днем. Вместе со всеми я спускаюсь под землю, в темные подвалы с незакрывающимися дверями. Наблюдаю, как люди рассаживаются на складные стулья и походные кровати. А вокруг пахнет прахом. Пахнет землей. С неба с жутким волчьим воем падают бомбы — но не на нас, слава Богу, не на нас, слава Богу, мимо. Некоторые разрываются так далеко, что доносится только глухой удар, давление, ощущаемое где-то глубже барабанной перепонки, другие падают с гулом, напоминающим водопад. Не услышишь только свою бомбу. Когда снаряд падает рядом, дрожит земля, летит пыль и сыплется штукатурка. На этот раз дом устоял, однако он разрушается, как и весь город. Рассыпается, превращается в пыль. Мы же не сдаемся и повторяем про себя слова, развешенные на руинах ко дню рождения фюрера: «Рушатся стены, но наши сердца несокрушимы!» Правила знают и соблюдают все, даже самые маленькие дети. Для них есть занимательные настольные игры и яркие книжки про пожары, бомбежки, ранения. Практику они тоже освоили очень быстро.

Когда взрывы затихают, мы возвращаемся в свои квартиры к повседневным делам, а на улицы выгоняют лагерных заключенных. Те ищут неразорвавшиеся бомбы и обматывают их газетами, тряпьем и собственным страхом, откапывают и хоронят мертвецов. Следом на улицы высыпают дети — собирать быстро остывающие осколки. Лазают по руинам и откапывают искореженные кусочки металла, настолько бесформенные, что в них, как в движущихся облаках, можно разглядеть что угодно. В предвкушении чуда, как в канун Рождества, расплавляют свинец над свечой и выливают в воду, стараясь разглядеть грядущее. Что там: меч, якорь, паук или крест?

Зиглинда и Юрген теперь ходят в школу в Ораниенбурге, конечно, путь неблизкий, но остальные городские школы уже эвакуированы. Брат с сестрой меняются со своими новыми одноклассниками найденными осколками, голубовато-серыми, маленькими и блестящими, как раковины, и широкими, как сердце.

* * *

— Это не игрушки, — заметила Бригитта, когда Зиглинда принесла домой выменянные осколки и разложила их у себя на комоде. — А как же твои марки? Куклы? Готлиб, это вообще разрешено?

Разрастающаяся коллекция постепенно заполнила все подоконники. Оккупировала туалетный столик, где удваивалась, отражаясь в зеркале. Заняла кукольный домик и крошечную колыбель, покрыла плюшевые лапы игрушечных медведей и обезьянок. Спускалась с потолка на невидимых нитях, начинающих трепетать всякий раз, когда открывали дверь. Несколько осколков лежали перед раскрытой книгой о болотном мальчике, словно подношение.

Бригитту тревожили эти острые зазубренные предметы, переполнявшие комнату ее дочери. Зиглинда должна понимать, что это небезопасно: они могут порезать кожу и проникнуть внутрь. Не стоило тащить их в дом! Бригитта пыталась переписать их в свой гроссбух и всякий раз сбивалась, но не не собиралась сдаваться: начинала с новой страницы, аккуратно описывала цвет и контуры каждого фрагмента, отличительные метки и вес. А осколки продолжали падать. Каждый день. От вражеских снарядов и от снарядов, пущенных на врага. Каждый день Зиглинда пополняла свою коллекцию. И Бригитта не поспевала.

— Зигги, у нас больше нет места, — убеждала она дочь.