Несбывшийся ребенок

Через неделю или около того — не знаю точно — я поднимаюсь вслед за ними по лестнице, устланной ковром, к двустворчатой двери и дальше на улицу. Мы слышим стрельбу и разрывы снарядов всего в нескольких кварталах от нас. Крадемся вдоль стен, как тени, пока не доходим до длинной очереди, состоящей из одних женщин. Зиглинда говорит, что здесь можно достать еду. Мы встаем в конец очереди, начала которой не видно, и отводим глаза от баррикады, сложенной на углу из посиневших тел. Мы смотрим строго перед собой. На зубах скрипит песок, неба не видно.

— Он уплыл в Аргентину на подводной лодке, — говорит женщина, стоящая перед ними.

— Нет, он в Баварии, в альпийской крепости, — утверждает другая.

— А я слышала, что он на пути к Южному полюсу, — заявляет третья.

— А я слышала, что в Испании.

Когда очередь накрывает осколками, мы бежим в выгоревший трамвай. Пятеро или шестеро остаются лежать, может, семеро — мы не смотрим на них, а возвращаемся на свои места.

Подходят мальчики из гитлерюгенда и вручают листовки: «Берлинцы! Не сдавайтесь! Армия Венка уже выдвинулась к вам на помощь. Еще несколько дней, и Берлин будет освобожден». Но мы-то знаем, что никакой армии нет, как нет мяса, школьных уроков, воды, новостей, могущества, молока, дома, надежды, неба и солнца. Американцы не остановят русских и не придут к нам на помощь. Нет никакого секретного оружия. Армия призраков не спасет нас. Эти мальчики не спасут нас. Траншеи, баррикады, панцерфаусты — ничто уже нас не спасет.

— Нам, похоже, ничего не достанется, — сетует соседка по очереди, поглядывая на часы, потом оборачивается и осматривает Зиглинду с головы до ног. — Сколько тебе лет? — интересуется она.

— Двенадцать.

— Вымажись пеплом, повяжи платок, нарисуй язвы на теле, говори, что больна.

Когда подходит ее очередь, раздающий требует продуктовую карточку.

— Потерялась при обстреле, — пожимает плечами наша соседка.

— Без карточек не выдаем.

— Я все потеряла. У меня ничего не осталось.

— Ничем не могу помочь.

— Правильно! — кричат из конца очереди. — Надо держать карточку при себе.

— У меня нет карточки, — шепчет Эрих.

— И у меня, — отзывается Зиглинда.

* * *

Мы лежим на сцене в темном театре. День уже или еще ночь? Сколько мы спали? Сколько нам еще осталось? Слышите: танки разбивают наши шаткие баррикады, снаряды взрывают небо. Грандиозная вальпургиева ночь! Вот-вот мир развалится на части и погребет нас под обломками. Замки, ущелья, реки вдруг падут и смешаются: бальная зала окажется на базарной площади, снег — среди зеркал. Мы раздвигаем занавес и видим ряды кресел в полутьме. Выводите фокусника, силача, чародея! Выводите танцующего медведя!

Эрих светит фонарем на стену.

— Этой трещины раньше не было?

— Не знаю, может, и была, — откликается Зиглинда, запихивая книгу под матрас.

— Нет, не было.

— Театр крепкий, — успокаивает его Зиглинда, присаживаясь рядом на краешке сцены. — А ты знаешь, что если зажать яйцо с концов большим и указательным пальцами, то, как бы ни давил, скорлупа не треснет?

— Не может быть.

— И все же, — пожимает плечами Зиглинда. — Папа показывал мне, когда у нас еще водились яйца. Обычная физика.

— Что такое физика?

— Законы, по которым существует мир.

— Наши куры должны откладывать по шестьдесят пять яиц в год. Каждая. Это закон.

— А если меньше?

— Наверное, будут наказаны.

— Попадут в лагерь?

— Возможно.

— Здесь безопасно, — заявляет Зиглинда.

— Да, безопасно, — соглашается Эрих. — А ты когда-нибудь видела его? Фюрера?

— Нет.

— Он однажды приезжал в Лейпциг на парад. Я видел, как он проезжал мимо в черном «Мерседесе». По-моему, совсем не похож на портрет на марках.

— Может, двойник?

— Двойник?

— Ну да. Как бы еще он всюду успевал?

Эрих поворачивается к Зиглинде, однако видит только ее смутное очертание рядом.

— Выходит, я видел не его?

— Не знаю. Может, и не его.

Свет, просачивающийся снаружи, выхватывает из темноты золотых сфинксов. Они навострили уши и прижали крылья к бокам, словно готовясь к полету.

— Сколько у фюрера двойников?

Снаружи раздается громкий взрыв — с потолка осыпается штукатурка, сцена ходит ходуном. Берегитесь! Еще взрыв — ближе. Зиглинда переводит дыхание.

— Говорят, он приглашает детей к себе в бункер, — нарушает молчание Эрих. — Кормит марципаном и витаминами. И взрывов там почти не слышно. Сидишь, как в пирамиде.

— Как он их выбирает? Тех, кого кормит марципаном?

— Не знаю. Наверное, надо быть хорошим и всегда слушаться родителей.

— А что с плохими?

— Их отправляют в лагеря. Там они должны осознать свои ошибки и пообещать исправиться.

— А если не пообещают? — настаивает Зиглинда.

— Тогда из них сделают клей.

— Точно, клей, — смеется Зиглинда.

— И потом ими приклеивают обои.

— Запечатывают конверты.

— Прилепляют марки к конвертам.

Грохот снаружи нарастает. Становится ближе. Внезапно срывается одна из декораций — ясная звездная ночь, залитая лунным светом — но не падает, а зависает над сценой.