Несбывшийся ребенок

Приглядевшись, Эрих замечает слева от девочки на краю сцены приталось нечто огромное.

— Не паникуй, — шепчет он, — но, кажется, здесь волк.

Он показывает на зверя и начинает пятиться назад, в темноту. Но ведь волкам свет ни к чему, они чуют свою добычу.

Девочка смеется и тычет фонарем прямо зверю в морду: со сцены на ряды пустых кресел таращится позолоченный сфинкс, и с другой стороны еще один такой же. За ними возвышаются величественные колонны, украшенные египетскими иероглифами. На стенах нарисованы пески, пирамиды, верблюды, бедуины в белоснежных одеждах и оазис в окружении стройных пальм. Над сценой огромная половина солнца посылает лучи под потолок. Красный бархатный занавес дрожит и качается от ударов, сотрясающих город. Он напоминает Эриху сосновый лес, который начинался сразу у них за фермой. Девочка берет фонарь и бежит по проходу вдоль кресел, взбирается по устеленной ковром лестнице и всовывает швабру в ручки двери. Вернувшись обратно, она идет за кулисы, оттуда раздается скрип, и занавес медленно начинает раскрываться. В глубине сцены Эрих замечает самодельную кровать.

— Ты здесь живешь? — спрашивает Эрих.

— Пока да.

— Можно мне остаться?

— Если хочешь.

— Будешь яблоко?

— Да, спасибо.

— Как тебя зовут?

— Эрих.

— Я Зиглинда.

* * *

Она ведет его в комнату, увешанную зеркалами. Здесь не так темно, свет пробивается из-под потолка, сквозь ряд узких окон, выходящих прямо на тротуар. Почти все стекла разбиты. В рамах мелькают солдатские сапоги, шагающие вразброд, и женские ноги в мужских ботинках. В одном углу свалены пюпитры, в другом стоит огромный распахнутый настежь гардероб, увешанный нарядами из парчи, блесток, перьев, словно там устроила гнездо неведомая сверкающая птица.

— У тебя еще есть еда? — спрашивает Зиглинда.

— Извини, — отвечает Эрих, — я не думал, что в Берлине так, так…

Он отводит глаза, а потом достает что-то из рюкзака.

— Вот, — выдыхает он, протягивая ей банку молока.

Второго приглашения не требуется, она тут же снимает крышку и начинает жадно глотать. Не отрываясь, она выпивает больше половины. Эрих еще никогда не видел таких голодных девочек.

— Допей сам, — говорит она, но Эрих мотает головой.

Тогда Зиглинда отодвигает блестящие наряды и ставит банку в самый дальний угол гардероба, где Эрих успевает заметить ящик проросшей картошки, полкочана капусты, несколько банок с консервированными овощами и кусок хлеба. С улицы тянет дымом, сквозняк перебирает вешалки с костюмами и кипы старых программок. По стенам развешены плакаты: Рене Дюбуа, многоликая танцовщица, Марио Томбарелл, невероятный человек-обезьяна, Хелли, самый юный эквилибрист в мире.

— Что скажешь? — любопытствует Зиглинда, показывая покрывало, расшитое звенящими золотыми монетами. — Это не настоящие деньги.

Она обматывает его вокруг своей головы наподобие тюрбана и разглядывает тусклое отражение в зеркале.

— Где мы? — спрашивает Эрих.

— Мы пересекаем пустыню. Возвращаемся домой. Рабы уже готовят дворец к нашему прибытию: расстилают ковры, начищают колокола, наполняют фонтаны вином.

— Собирают финики, — подхватывает Эрих.

— Запекают жаворонков и павлинов.

— Сколько еще осталось?

— Сложно сказать, в пустыне расстояния обманчивы.

Зиглинда вручает ему плащ, украшенный вышивкой в виде глаз и птиц. Эрих накидывает его на плечи и превращается в фараона, в голубоглазого правителя, который будет жить вечно.

Вернувшись в зал, Зиглинда устраивает Эриху постель рядом со своей. Матрасом служат сваленные в кучу костюмы. Сверху он накидывает на них расшитый плащ и кладет рядом одеяло, подаренное в поезде. Зиглинда закрывает занавес и ставит фонарь у себя в голове, как ночник. Потом достает из-под матраса огромную книгу в мраморной обложке и ложится, прижимая ее к себе. Выстрелы и удары стихают, отгороженная ото всего мира сцена наполняется голосами детей, слова будто прилетают из темноты и кружат, высматривая место для ночлега. Под потолком висят десятки декораций, десятки разных возможностей: сияющие бальные залы, замки в заснеженных ущельях, экзотические базарные площади, заваленные изысканными пряностями и шелками, бело-голубое марево, обозначающее туманную даль. Снизу в сцене скрыты потайные люки; проведя рукой по еле заметным щелям, можно почувствовать слабое дыхание подземелья, но бояться нечего, все надежно заперто. Лежа на крепких досках, Эрих почему-то думает о пчелах, детях воздуха, которые спускаются на землю только за тем, чтобы набрать воды. Или чтобы умереть.

Зиглинда направляет луч фонаря на занавес и складывает из ладоней лису и медведя, однако зыбкие тени трепещут на складках ткани и расплываются.

— Надо экономить батарейки, — замечает Эрих.

— За кулисами есть еще. Я спрятала их в мешок с чечевицей. Не люблю темноту, — откликается Зиглинда, но все же выключает фонарь.

Она долго крутится, старясь улечься поудобней, и вздыхает. Где-то вдалеке бьют часы. Эрих считает удары и понимает, что Зиглинда делает то же самое. Одиннадцать. До рассвета еще целая вечность.

— У тебя есть братья или сестры? — спрашивает она.

— Нет. Мои родители не могут иметь детей.