Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

В этот февраль в Пустозерске морозы особенно не зверствовали. Аввакум остался совершенно один. Всех священников, придерживавшихся старой веры, давно извели; кого работой непосильной, кого голодом. Его ученицы Морозова, Урусова, Данилова давно скончались. После его письма царю бумагу и чернила у него забрали, а книги он сам раздал по городку, боясь, что заберут и их. Его существование стало бессмысленным и бездеятельным. Последнее время он не знал, что творится на Руси, чем живут люди, как живёт его извечный враг Никон, что сталось с теми священниками старой веры, что ушли в Сибирь. Он был полностью оторван от жизни. Те староверы, что ещё не отошли в Сибирь, больше не слали к нему грамот, как к вождю истинной веры, у них теперь были новые святители. Он просил воеводу разрешить ему учить местных детей грамоте, но тот не позволил, говоря, что неведомо, чему он научит.

Он помнил все русские традиции и стремился к тому, чтобы их не забывали. Служил Богу так, как служили деды и прадеды, а не так, как хотел Никон, а ныне стал никому не нужен. Даже старую поповскую рясу у него отняли, заставляя ходить в мирском. Нет, он так просто не сдастся, он напишет книгу о русской речи. Аввакум, обрадованный этой мыслью, сел на лавку к окну, затянутому оленьим пузырём, достал нож, гусиное перо и лист бересты. Он упросил привезти местного торговца, что ездил в Холмогоры, сказав, что будет плести лапти, и тот привёз ему бересты целый короб, а пера в Пустозерске хватало, а писать можно хоть собственной кровью. С содроганием разрезал ладонь левой руки и под разрез подставил небольшую глиняную чарочку. Наполнив её до половины, замотал тряпицей руку и долил в чарочку воды. Размешав палочкой жидкость, обмакнул перо и вывел на бересте большими буквами:

«К чтущим и служащим, похвала русскому природному языку».

Поправив тряпицу на руке, стал писать далее, но уже маленькими буквами:

«По благословению отца моего старца Епифания писано мною рукою грешною, протопопа Аввакума, и аще то речено просто, и вы, Господа ради, чтущие и слышащие, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русский природный язык, виршами философскими не обвык речи красить, понеже не словес красных Бог слушает, но дел наших хочет. Святой Павел изрекал: «Язык человеческий может глаголать и ангельски, любви же не имея — ничто то есть». Вот, что зачем много рассуждать, легче понять: не латинским языком, не греческим, не еврейским, не же иными добродетелями хочет от нас говоры Господь, но любви с прочими добродетелями хочет, того ради и я не брегу о красноречии и не унижу своего языка русского, пишущи вам простыми, не мудреными словесами».

Аввакум продолжил выводить буквы, даже не предполагая, что это будут единственные строчки, оставшиеся от этой его книги. И кому взбрело в голову сказать, что рукописи не горят...

В Москве в теремных палатах шёл пир. Бояре и ближние люди поздравляли царя с шестьдесят восьмой годовщиной восшествия на престол его деда, царя Михаила Фёдоровича. До большого праздника, так ожидаемого Фёдором Алексеевичем, осталось два года. И будет четыреста лет его роду на Руси и семьдесят — на царском престоле. И тогда он расправит свои крылья. Соберёт большое воинство, по-новому вооружённое, и во главе с Ромодановским начнёт большую священную войну за освобождение из-под турок христианских народов.

А пока в трапезной палате шёл пир. Восседавшие за дубовыми столами вельможи опорожняли золотые кубки и серебряные блюда. Весть о заключении мира с турками наконец-то достигла Москвы и увеличила радость праздника. Потеря Правобережной Украины никого не затрагивала, ибо никто из вельмож там поместьями не владел. Угнетение духа было заметно у пяти-шести человек. В их числе были князь Василий Приимков-Ростовский и князь Григорий Ромодановский-Стародубский. Они не скрывали своего душевного состояния, что заметно раздражало присутствующего на пиру князя Ивана Михайловича Милославского.

«Чего с жиру бесютси, новыми поместиями пожалованы, так нет, не довольны опять чем-то, радетели за землю Русскую», — вертелось у него в мозгу.