Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

Воевода махнул рукой и вновь вернулся к мысли о приступе Чигирина, но, так и не придя ни к какому решению, удалился в один из шатров, где его ждали гетман Самойлонич и Иван Иванович Ржевский, прибывший недавно по просьбе Ромодановского.

   — Мы не успеем укрепитьси, — прямо с порога заявил воевода. — Татары будут здеся дней через семь-восемь, а затема пожалуют и турки, им сюда два дни пути. Ты, Иван Самойлович, выдвинешь казаков в степь, — приказал князь гетману, затем, повернувшись, обратился к Ржевскому: — А ты, Иван Иванович, возьмёшь Белгородский полк, вернёшьси к Черкассам и укрепишь город. Если чаво, мы туды отступим. Взять Чигирин с налёту не удастси.

Ржевский оправил начавшие седеть усы:

   — А если завтрева навалитьси на Чигирин всей силою?

   — Жуть сколько люду сгубим.

   — Какого же лешего мы сюды тащилиси?

   — На будущий год умнее будем, всё продумаем заранее.

Ржевский зло махнул рукой и вышел из шатра.

На следующее утро Белгородский полк отошёл от Чигирина. А уже второго августа по велению Ромодановского город начали обстреливать из пушек. Пятого августа в городе начались большие пожары и появилась надежда на его взятие, но уже девятого передовые отряды крымского хана Селим-Герея встретились с передовыми отрядами гетмана Самойловича. А на следующий день, поджёгши лагерь, Ромодановский начал отступать к Черкассам. Пыль длинным жёлтым хвостом тянулась за телегами, завиваясь и медленно отползая в сторону.

Основные силы татар подошли к Чигирину лишь на следующий день и, видя, что русские отступили, последовали за войском, но нагнали его лишь тринадцатого возле Черкасс. Общий залп всех пушек положил несколько сотен татар. Теперь уже хан Селим-Герей решил не рисковать и отступил в Умань. Туда же к великому визирю уехал и гетман Дорошенко.

Никогда ещё царевич Фёдор не был столь занят. Отыскивая старые грамоты, покрытые вязью и тайнописью, он узнал многие секреты своего рода. За три месяца он выучил эту сложную науку и свободно водил гусиным пером сложную вязь. Он заинтересовался и тайными письменами Византии со времён Константина Великого, но чем глубже вникал в чужие тайны, тем острее ощущал своё, одиночество и больше скучал по отцу. Наконец, не выдержав, через боярина Богдана Хитрово, послал царю грамоту:

«Государь мой батюшка, Алексей Михайлович, посылаю ко вам пожелание здравия и моего извечного почтения к вам. Так хочется узреть ваш лик, хотя бы ненадолго. Также хочу отписати, што к вашему недовольству мои ми сёстрами я никакого причастия не имею. Не мене осуждать вас».

Пять дней царевич как неприкаянный бродил по Кремлю и лишь затем вспомнил, что в своём послании не упомянул новую жену отца и, не долго думая, написал новое:

«Государь мой батюшка, Алексей Михайлович, государыня наша матушка Наталья Кирилловна, здравствуйте, государи наши, в новом году и со всем своим праведным домом на многие лета, и с именинницею царевною Марфою Алексеевной. Государь мой батюшка, Алексей Михайлович, когда ты мене дашь свои очи увидети, а я, сирота твой, буду после сентября месяца, в первом числе, именинник, и как бы тебе, государь мой батюшка, ко мене, сироте своему, побывати, хоть на един денёк. А затемича у тебя, государя-батюшки, Алексея Михайловича, и у матушки-государыни, Натальи Кирилловны, благословения прошу и челом бью. Умилосердься, государь-батюшка, спиши ко мене, для Бога ради, хо тя едину строчку».

На этот раз нарочным царевич направил полковника барона Брюса. Знал, что он не уедет из Преображенского, пока лично не отдаст грамоту в руки царя.