Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

   — Я помню тебе, Иван Иванович, с отрочества, когда был ещё царевичем. Отец мой всегда был к тебе милостивым и всегда считал наиразумнейшим воеводою, за што, может и с опозданием, жалую тебе воеводою ближним и окольничим.

Царь промолчал, что Григорий Ромодановский, Михаил Голицын и Иван Воротынский просили у царя для Ржевского боярства, как заслуженной награды, но Милославский, Хитрово и Волынский выступили против. Стрешнев с Василием Голицыным промолчали. Дума так и не пришла к решению.

Царь продолжал говорить, вспоминая всё это:

   — Боярин князь Григорий Ромодановский-Стародубский и гетман Самойлович просят, штобы в Чигирине воеводствовал не иноземец, а свой, русский, желательно вельможного роду. Лучше тебе нам не найти. Роду ты столь древнего, што и говорить не приходитьси, роду Рюрика. А воинские твои доблести нам ведомы, с того отправляйси в Чигирин и принимай город, замок и гарнизон в своё воеводство.

Ржевский, в новой жалованной шубе, низко склонился:

   — Да, род мой испокон веку служил Руси и государям русским и любую службу во благо родине почитал за честь. Ия, што в моих силах будет, всё содею.

На самом краю тайги, почти там, где начинается тундра, лес окружал долину, в которой лежал городок Пустозерск. Вокруг теснились высокие сопки, дома карабкались вверх по склонам, сбивались в крутые извилистые переулки, разбегались по каменистым пустырям.

Улицы в городке рано пустели, тишина окутывала дворы, вязко-грязные улицы — стоило глянуть вокруг, и было понятно, как прочно городок отрезан от всего мира: за сопками угадывалось обширнейшее безлюдное пространство тайги.

Из-за обилия сосланных в городок староверов во главе с Аввакумом здесь самый последний отрок и тот знал грамоту, книги были в каждом доме.

Теперь сюда привезли боярина Артамона Сергеевича Матвеева с сыном Андреем и их вещи, что остались случайно после досмотра боярина князя Ивана Богдановича Милославского. Дом, в который их поселили, года три пустовал. Артамону Сергеевичу пришлось многое доделывать и переделывать, а то и делать заново. Главным делом стала заготовка дров, печь в доме была дрянная и много тепла теряла, и дров приходилось запасать вдвое. Приставленный к Матвееву стрелец от безделья и по сердечной доброте во всём помогал, научил вялить мясо и рыбу, замачивать клюкву на квас да и многому другому. Когда полетели первые белые «мухи», Матвеев был готов к зиме. Теперь, сидя возле печи, он писал письма государю одно за другим и похожие одно на другое:

«Царю, Государю и великому князю Фёдору Алексеевы чу, Великой и Малой и Белой Руси Самодержавцу. Не имеющи помощи и заступления всесильного и милостивого Бога и тебя, помазанника его, Великого Государя, бьёт челом холопи твой бедный и до конца разорённый, Арта мошка Матвеев с убогим сиротою сынишком своим Андрюшком. В прошлом годе, зависти и ненависти ради, при несено на мени, холопи твоего, напраслина, чего в уме моём не было, и доколе дышу, того не будет, и безо всякой моей вины отлучён от твоей Государевой милости и по слан в Сибирь в Верхотурье воеводою, но затем по твоему указу оставлен в Лапшеве, и в прошлом годе ноября в двадцать пятый день по твоему указу приезжал полуголова Алексей Лужин и спрашивал у мене, холопа твоего, книги лечебника, в котором лечебнике многия статьи писаны циферью, и тот лечебник и людишек моих, Ивашка-еврея и Карла Захарка, велено у мене взяти. И говорено были о моём злом умысле противу тебе, Государь. С чего пом и ну, што какого лекарства у вас, Великого Государя, после ваших Государевых приёмов оставались, и те лекарства при вас, Великий Государь, выпивал я ж, холоп твой. А наши, Великого Государя, дядьки сказывали, што того не было. Так вы, Великий Государь, то очами своими зрили...»