Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

Он оглянулся и в свете луны увидел позади себя брата с жердиной в руках и невесть откуда взявшегося Ивана Румянцева.

   — Што, братуха, хорошо детское товарищество? — спросил Семён, помогая Андрею подняться.

Младший Алмазов потряс головой:

   — Усю морду разбили. — Затем повернулся к Румянцеву: — А ты откудава здеся?

   — Помнишь Северьяна Брусницына, коеву дочь насильно с твоей руки выдали замуж за его дальнего родственника Михаила Брусницына?

   — Ну...

   — Приставилси.

   — Упокой Господи, его душу.

Все трое перекрестились.

   — А перед смертью, — спокойно продолжал Румянцев, — призвал он меня к себе и велел саблю в золотых ножнах, што он с бою взял, отвезти к тебе, ибо считал себя должником перед тобою за счастье в семье.

Андрей в сопровождении брата и Румянцева вернулся в кабак как победитель. При виде его злого, разбитого лица многие поспешили уйти. А Андрей занял тот стол, за которым и сидел. Испуганный кабатчик быстро выставил штоф водки и блюдо с солёными грибами.

Первую чарку выпили не чокаясь, за помин души поместного дворянина Северьяна Брусницына и за весь его род до седьмого колена. Вторую выпили, чтоб его род продолжал существовать и век бы не прерывался.

Андрей пододвинулся ближе к Ивану Румянцеву:

   — Жаль, Иван, што ты согласился ту саблю привесть, а теперь усопшему не удобно и отказать. Я хорошего материалу дам Михаилу на кафтан, Настасье — на сарафан, уезжати будешь, заберёшь.

Румянцев закивал и, опустив глаза в пол, спросил:

— Брат твой сказал, пьёшь много последнее время, не сопьёшьси?

Водка выдавила слезу, и Андрей неожиданно для себя взял и всё рассказал Румянцеву и брату Семёну. И про царский указ, и про оставление Чигирина, и про медлительность Ромодановского — всё, что знал.

Затем пили втроём. Домой вернулись лишь под самое утро.

Снег выпал ещё в октябре и тут же растаял. Снова выпал и снова растаял, принеся неимоверную грязь, которая налипала слоями на сапоги и тащилась по деревянным и булыжным мостовым. А грязь, она не выбирает, чьи сапоги, холопа или боярина.

Наконец в ноябре снег лёг, и сразу ударили морозы. Измученной слабостью царевне Феодоре хватило небольшой простуды, чтобы вспыхнуть как пламя и сгореть, не проболев и двух дней. Она умерла тихо, ни на что не пожаловавшись, отошла в иной мир с ангельским ликом. Выплакав все слёзы — никогда более она не плакала после этого, — Наталья Кирилловна сама обмыла тельце дочери, сама обрядила её в самые лучшие одежды, не пожалев и золотых украс. И затем вместе с горсткой вельмож отнесла в Архангельский собор.

Царевич Пётр шёл рядом с матерью и сестрой Натальей, опустив голову. Он впервые, краем сознания понял, что такое смерть. Когда умер отец, он был слишком мал и ничего не почувствовал, не осознал и кого потерял, и чего лишился. А теперь он знал точно, что больше сестрёнку никогда не увидит, никогда не будет бегать с ней по дворцовым переходам.

Сырость, а затем и морозы снова свалили с болями в ногах царя Фёдора Алексеевича, и он не мог присутствовать на похоронах, этим воспользовалась вся царская семья и двор. Вдовой царице явно показывали, что она никому не нужна и до её детей никому нет дела.

Игумен Чудского монастыря отпел вновь усопшую, и царица с братьями и дюжиной вельмож, оставшимися верными, вернулась в свои покои к поминальному столу.

За стол сели в основном те, кто впоследствии составит ядро приверженцев малолетнего царя Петра. Кроме Нарышкиных здесь сидели думный дворянин Тихон Никитич Стрешнев, князья Иван и Борис Голицыны, Фёдор Юрьевич Ромодановский и его дядя Михаил Григорьевич Ромодановский, Яков и Григорий Долгоруковы, окольничий Борис Шереметев.

Они все были представителями знатных и многочисленных родов и, придя на похороны, в какой-то степени пошли против своих семей. Кто в тот день мог предположить, что все присутствующие впоследствии обретут боярство. Пока, облачённые в чёрный бархат, они только приглядывались друг к другу. Разговор за этим столом остался тайной за семью печатями.

Снег всё валил и валил, наметая огромные сугробы и заваливая дороги. Он так облепил ели, что ветвей почти не было видно. Все ждали Рождества. Ждали его и в поместье князей Воротынских. Старый боярин Иван Алексеевич был в хорошем настроении, что передалось его сыну Ивану, столь же доброму, как и его отец.

К вечеру начали готовиться к крестному ходу, тут Дуняша и закричала, сразу вспомнив родимую матушку. Бабки-повитухи под руки отвели её в баню, в открытую говоря одно и перешёптываясь меж собой:

— Где грешила, тама и разродитси.

Повитухи помогли Дуняше разоблачиться и уложили её на полок, в каком-то своём ритуале поглаживая живот. Причитания становились громче. Старый князь то забегал в баню, то вылетал вон. Сын Иван переживал вместе с отцом.

Роженица уже кричала во всю мощь своих лёгких. Ребёнок был огромен и, казалось, не спешил выходить. И наконец она разродилась и тут же в беспамятстве заснула, прям так, как была.