Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

Мамки испугались, когда увидели как царица сжимает кулачки, думали, что она гневается, однако Наталья Кирилловна вдруг неожиданно, как рыба, выброшенная на берег, стала хватать ртом воздух. Первые схватки моментально принесли боль, а с болью — вскрик. Сообразив, в чём дело, две мамки бросились за Мареевной, а ближняя боярыня стала упрашивать матушку-царицу начать читать молитву, чтобы рождающийся царевич рождался под молитву. Две другие боярыни помогали царице разоблачиться, оставив лишь исподнюю рубаху. Второй приступ заставил Наталью Кирилловну вцепиться в спинку ложа и натужиться, сжав зубы. Когда повитуху Мареевну ввели в опочивальню, ближняя боярыня, омоченная водами, уже держала на руках очень крупного для новорождённого мальчика с выпученными, как два крыжовника, глазами. Мареевна бросилась перетягивать пуповину. В это время колоколец на часах оповестил о переходе от ночи к утру, начинался день, 30 мая 1672 года.

Одна из боярынь бросилась оповестить царя о рождении сына[121]. Алексей Михайлович, накинув лишь верхнюю одежду, примчался в царицыны покои. Под Натальей Кирилловной уже поменяли перину и постельное бельё. По облику царицы почти нельзя было сказать, что она только что перенесла роды.

   — Наташенька, радость моя, сын, большой, одиннадцать вершков в длину. Проси чаво хошь.

   — Дядюшка, Артамон Сергеевич, рассказывал, што в землях иноземных, особенно в Аглицкой, есть лицедейство, театром прозывается, всякие жизненные истории показывают и рассказывают, а также из Священного Писания.

   — Будет тебе театр, лапушка моя, всё, што пожелаешь, будет.

Царь указал немедленно послать «со вестью» о радостном событии к боярам, окольничим, ближним людям, ко всем придворным чинам и слугам. Ранним утром уже заблаговестили в большой соборный колокол к молебну. Тут же состоялся и торжественный царский выход.

Возвратившись после молебна во дворец, государь пожаловал чинами окольничих отца царицы Кирилла Полуэктовича Нарышкина и Артамона Сергеевича Матвеева. На Руси ещё не объединяли полки в бригады, дивизии и корпуса, но в честь рождения сына царь пожаловал шестерых полковников: постельничего Фёдора Полтева, Франца Вульфа, Аггея Шепелева, Корнелиуса ван Букговена, Матвея Кровкова и Афанасия Трауэрнихата — воинским чином генерал-майор. Должность постельничего была передана старшему брату царицы — Ивану Нарышкину. Афанасий Хрущев, Семён Алмазов, Александр Карандеев были пожалованы стольниками.

Затем в передней палате, по обычаю, угощали водками, винами и разными сладостями всех участников торжественного выхода.

Через два дня должен был начинаться Петров пост, поэтому новорождённого решено было назвать Петром, ибо так указал Господь, а крестины и торжественный пир отложить до конца поста, до разговления. Придворному иконописцу Симону Ушакову[122] было велено смерить новорождённого в длину и ширину, вырезать по тем размерам кипарисовую доску и изобразить на той доске образ Живоначальной Троицы и апостола Петра.

Москва начала готовиться к крестинам. За этими событиями никто не обратил внимания на смерть уморившего себя голодом Ивана Глебовича Морозова.

В доме Алмазовых праздновали пожалование Семёну стольника. За накрытым праздничной красной скатертью столом сидели оба брата с жёнами и детьми, старая кормилица, Савелий Сивой и Трофим Ермилов.

Жена Семёна, Марфа, вся светилась в гордости за мужа.

Нянька Василиса, принявши хмельного, всё пеняла Андрею:

— Во смотри, як Семён поднялси, и делом занят, а тебе бы усё по кабакам шлятси. Так весь век шлындать и будешь. Отец бы твой то видел.

Андрей со злорадством посмотрел на немного выцветший кафтан стрелецкого сотника:

   — Хоть такой, пока ношу. Мене многова и не надоть.

Нянька взмахнула руками:

   — И в каго ты такой непутёвый?

   — В няньку, наверно, — съязвил Андрей.

Василиса закрестилась на иконы, бормоча:

   — Господи, угомони балабона.

Семён и правда был счастлив пожалованной честью.

   — Брось, нянька, Андрей своё дело честно деет, — заступился за брата, не желая цыкать на няньку в честь праздника, понимая, жизнь тайная должна остаться тайной.

Оксинья тоже зло посмотрела на Андрея:

   — Горазд он языком молоть, так в сотниках до старости и проходит, лавку и ту на приказчика оставил. — После чего с завистью глянула на Семёна.

Солнце давно встало, и от его лучей в горнице было по-летнему светло, но после праздничного пития голова разламывалась и с полатей слазить не хотелось. Оксинья дважды приносила Андрею рассола и холодных щей, но легче не становилось. Пришлось затолкать в себя стопку водки. Стопки те самые, пробные, со стекольного завода Матвеева. Боль отлегла. Андрей уже собирался встать, когда в горницу вошёл Савелий Сивой.

   — Хватит валятси, — пробасил он, — Артамон Сергеевич тебя к себе кличут.

   — Чё опять стряслоси? — вяло спросил Андрей.

   — Старшина в Малороссии левобережного гетмана Многогрешного повязала, каки-то письма, в измене его уличающи, в связи его с Дорошенко при ём изъяли.

Надев зелёные мягкие сафьяновые сапоги и накинув кафтан стрелецкого сотника, Андрей вяло произнёс: