Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

Часовенка стояла в снегу, как укутанный в материнские платки ребёнок. Привязав коня к дереву, он убрал палку, подпирающую дверь, вошёл вовнутрь и сразу остолбенел, как будто получив сильный, неожиданный удар в лицо. В углу часовни было нагажено, какая-то сволочь нарочно справила нужду в святом месте.

«Ну почему у нас всегда так, всё надо изгадить?» — молнией ударила в мозг злая мысль.

Палкой, что была подпёрта дверь, он выкинул дерьмо, но изливать душу уже не стал, святости места больше не ощущалось.

Соколиная охота. Сколько ей лет — тысячелетие, два, три? Никто того не ведает. Ей развлекались императоры, цари, короли, султаны, эмиры и ханы. И именно ею больше всего увлекался царь Алексей Михайлович Тишайший. Соколиный приказ напрямую подчинялся Приказу тайных дел, а в сокольничие, ловчие и кравчие подбирали людей сдержанных и терпеливых.

Легче было пробраться в Кремль, чем на царёв птичий двор. Здесь было более трёхсот пятидесяти птиц разных пород, от маленького сокола-полевика до орла-беркута, и имя каждой из них давал сам государь. Он любил и пестовал своих питомцев и очень скучал по ним, но боязнь обидеть молодую жену не позволяла последнее время часто баловать себя соколиной охотой. Юная царица, сопереживая мужу, предложила сопровождать его на лов. Это было столь неожиданно и несовместимо с традициями Руси, но государь сильно обрадовался и заказал для царицы женское седло у венгерских мастеров-шорников, работающих в Кремле. Однако при дворе опять возникло много разговоров: православная царица не в закрытой карете, даже не в карете с открытыми окошками, а как басурманка верхом на лошади — поруха царской чести.

Всю ночь перед охотой шёл снег. Длинными белыми жгутами вытянулся он сугробами, повис на ветках деревьев, мягко и пушисто укутал крыши домов, площади и улицы. На окраинах, в небольших слободках снег завалил проезды и улицы, сделав передвижение невозможным. Ещё засветло люди с лопатами в заячьих и овчинных тулупчиках высыпали из домов расчищать улицы, когда, будто выходя из падающего снега, показалась охотничья кавалькада. Царица в расшитой золотыми нитями лисьей шубе мехом вовнутрь, с длинными рукавами, спадающими почти до пят, восседала на красавце скакуне.

— Батюшки светы, — пронеслось в столпившейся на обочине кучке слобожан, — матушка-царица, аки татарчанка, на коне воссейдает, лик всему люду кажет.

Но Наталью все эти шёпоты более не пугали. Разрумянившись от езды, она первой выехала из слободы и оказалась на опушке леса. Снег, как бы уступая охотничьей забаве, перестал идти. С другой стороны загонщики на эту же опушку выгнали ярко-рыжую лисицу. Царь что-то радостно крикнул жене и, спустив белокрылого беркута, пустился вслед ему. Гордая птица взмыла в небо, быстро увидела добычу и камнем ринулась вниз. Две мощные когтистые лапы прижали зверя к земле.

Охота неслась вперёд и вперёд по сугробам. Вон государь взял вторую лису, а Плещеев — третьего глухаря, а вот и царице наконец-то глухарь попался. Она радостная скачет к мужу. Двое кравчих сзади.

   — Горлинка моя сизокрылая, теперича постоянно тебе на лов с собой брати буду, — радовался Алексей Михайлович. Сорокачетырёхлетний, грузный и бородатый, в песцовой шубе он выглядит медведем рядом с юной и стройной Наташей. Царь счастлив, и его не печалит ни война с Турцией, ни даже его разлад с семьёй. Царица подъезжает ближе.

   — Знаешь, я, кажетси, опяти понесла.

Её нежный голос разливается в ушах, и ещё большая радость заполняет душу царя.

Возле Никитского девичьего монастыря, между улицами Никитской и Смоленской, по указу царя переименованной Воздвиженской, помещалась царицына слобода Кисловка. Ещё с пятнадцатого века здесь обыкновенно жили и служители и прислужницы великих княгинь московских, а потом и цариц — люди младшего царицына женского и мужского чина, то есть: постельницы, младшие мамки, мастерицы-вышивальницы и другая прислуга. Кисловка занимала большую улицу и пять переулков; строения здесь, как и почти во всей Москве, были очень скучены и представлялись однообразным тёмным рядом высоких изб с маленькими оконцами. Дворов было более сотни, и каждый занимал пространство четыре-шесть сажен[125].

Владелец двора, в случае отставки, выбытия из чина, свозил обыкновенно свои хоромы, а то и продавал их тому, кто заступал на его место. Случалось и так, что двор отдавался за плату по три алтына и две деньги с сажени. Своим внутренним устройством Кисловка разнилась от других московских слобод. В ней не было ни старосты, ни сотских, ни десятских, она управлялась приказом царицыной казённой и мастеровой палаты, откуда в неё назначался особый управитель-приказчик из детей боярских. Такому приказчику выдавалась «Наказная память», то есть документ, в котором говорилось, что он ставится над всяких чинов людьми, проживающими в Кисловке.