Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

   — Ну так чё ж? — подал голос дьяк Воскобойников.

   — Чё ж, чё ж. По весне мы поймали татарина Булак Тузляра, и он нам поведал, што к гетману Дорошенко Нурадын-царевич с десятью тыщами конных крымских татар прибыл. Так вот, не ведома, тот царевич Нурадын по сей день в Чигирине аль обратно в Крым вернулси. Из тех стрельцов, што при Ромодановском в Курске, на лыжах один из десяти стояти может. У Дорошенко шесть тысяч казаков, да есля в придачу энти татары Нурадын-царевича, да он в тыл ударит, не то што до Львова не дойдёт, а и все кости в чистом поле сложит.

   — Ну, положим, так просто князя Ромодановского, без перцу, не сожрёшь, — зло огрызнулся Андрей Алмазов из вечного чувства противоречия.

   — С перцем, без перцу, а рисковать не по што, — рявкнул Матвеев. — Вот што, зубоскал, ты у мене с войском воеводы князя Юрия Петровича Трубецкого, што государь ко Киеву направляет, отбудешь. Далее переберёшьси во Польшу и побываешь тама у нашего посла Василия Тяпкина, проведаешь, собираются польские паны войну продолжать аль нет. Возвращатьси будешь через Запорожье, где попытаешьси вора того, што себе за царёва сына выдаёт, выкрасть. А коль то не удастси, убьёшь. Сивого с собой возьмёшь.

Затем повернулся к его брату Семёну:

   — А ты подготовишь мене все грамоты на случай, если Польша на союз с Турцией пойдёт, мы протеву неё на союз с Цесарией[124] пойдёма.

Все кроме Нарышкина поднялись и вышли. Матвеев приблизился к нему:

   — А ты денег из казны на ополчение не давай, все через месяц-другой разбегутся.

Нарышкин кивнул головой, после чего обсудили новые слухи, ходившие в Кремле, и уж затем Матвеев до самых ворот проводил царёва тестя.

В начале ноября ударили сильные морозы. Начавшийся по деревням на юг от Москвы голод остановил сбор армии.

К середине семнадцатого века облик русского человека определился вполне отчётливо: крепок, вынослив, неприхотлив в еде, удивительно терпелив, но вяловат, флегматичен и даже несколько пассивен. Если где и торжествовал жестокий естественный отбор, так это в русской простонародной среде. Слабые умирали, не выйдя из младенчества, зато выжившим износу не было. Детей отнимали от материнской груди в двухмесячном возрасте; взамен они получали рожок с коровьим или козьим молоком, а то и «куклу» — чёрный жёваный мякиш в обслюнявленной тряпице, от одного вида которой любой европеец лишился бы чувств. Скоро младенец переходил за общий стол и питался наравне со взрослыми грубой крестьянской пищей. Ребятишки до самого снега бегали в одних рубашонках, босиком, без порток и без шапок. Едва поднявшись на ноги, они впрягались в нескончаемый мужицкий труд.

Русское брюхо было приучено к простой и не слишком сытной еде. Обычный рацион состоял из хлеба, каши, кореньев, лука, рыбы и кваса. Курная изба с её едким дымом, вечной полутьмой и скученностью, когда рядом с людьми ютились куры, гуси, овцы и ягнята, тоже мало располагала к изнеженности. Все житейские тяготы лишь закаляли русскую натуру. Со скудными припасами, без дорог, страдая от стужи и зноя, русский человек смело пускался в дальние странствия: по воде он достигал берегов ледяного Груманта, посуху топал до самой Сибири — и далее, на восток, к океану. По возвращении из дальнего и долгого путешествия, как правило, в благодарность часто бывал обираем и оскорбляем воеводами. А если пытался найти правду, то попадал ещё и под кнут.

Миролюбивый московский житель не любил воевать, особенно в поле, далеко от дома, и по общему приговору слыл неважнецким ратником. На одну крупную победу в семнадцатом веке выпадало пять-шесть поражений. Зато никто не мог превзойти наших предков в осадном сидении — с его жаждой, бескормицей, ожесточёнными приступами неприятеля. Когда же съестное совсем кончалось у сидельцев, иссякали и силы противника.

Ссылаясь на голод, в ополчение не подъезжали и дворяне с боевыми холопами из северных волостей, где как такового голода не было. Часть денег, собранных на войско, пошла на закупку хлеба у купцов Нижнего Новгорода и на раздачу изголодавшемуся народу. Тишайший, хоть и пережил пять народных бунтов, к шестому не стремился. Сбор войска отложили на январь.

Торговля на Москве стояла, и Андрей Алмазов, не зная, чем заняться, обретался в доме у Агафьи Немой. Та встреча с царевной Татьяной Михайловной была единственной и больше не повторилась. Андрей, сам не понимая почему, прятался от царевны. Дни шли, а он так и сидел, не зная, к какому решению прийти.

И вдруг, неожиданно его потянуло в часовенку, ту, находящуюся в лесу, где душа его раскрепощалась и отдыхала. Взнуздав коня, несмотря на морозы, он погнал в Сокольники. Москва скоро осталась позади.

Перед въездом в лес с добрый полёт стрелы стояла поросль голых ивовых кустов. К самой часовне дорогу перегородили сугробы. Пришлось слезть с коня и вести за собой в поводу, утопая в снегу по колено и набивая им сапоги.