Несчастная

‒ Ну, все равно; так вот он, ‒ продолжал г. Ратч, сперва тихим голосом, а потом все громче и громче и, к удивлению моему, с заметным немецким акцентом, ‒ он меня всегда предупреждал: "Эй! Иван Демьяныч! эй! друг мой, берегитесь! У вашей падчерицы органический недостаток в сердце hypertrophia cordialis![51] Чуть что, беда! Сильных ощущений пуще всего избегать должно... На рассудок должно действовать..." А помилуйте, разве можно с молодою девицей!.. на рассудок действовать? Ха... ха... ха...

Г-н Ратч чуть было не засмеялся, по старой привычке, но вовремя спохватился и перевел начатый звук на кашель.

Это г. Ратч говорил! после всего того, что я узнал о нем!.. Я почел, однако, своею обязанностью спросить его: был ли призван доктор?

Г-н Ратч даже подпрыгнул.

‒ Конечно, был... Двоих призывали, но уже все было совершено abgemacht! И вообразите: оба словно столковались (г. Ратч, вероятно, хотел сказать: стакнулись): разрыв! разрыв сердца! Так в одно слово и закричали. Предлагали анатомию, но я уже... вы понимаете, не согласился.

‒ И завтра похороны? ‒ спросил я.

‒ Да, да, завтра, завтра мы хороним нашу голубицу! Вынос из дома будет ровно в одиннадцать часов пополуночи... Отсюда в церковь Николы на Курьих Ножках... Знаете? Странные какие имена у ваших русских церквей! Потом на последний покой в матушке земле сырой! Вы пожалуете? Мы недавно знакомы, но, смею сказать, любезность вашего нрава и возвышенность чувств...

Я поспешил кивнуть головой.

‒ Да, да, да, ‒ вздохнул г. Ратч. ‒ Это... это уж точно, как говорится, молния на светлом небеси! Ein Blitz aus heiterem Himmel!

‒ И ничего Сусанна Ивановна не сказала перед смертью, ничего не оставила?

‒ Ничего решительно! Ни синь-пороха! Ни единого клочка бумаги! Помилуйте, когда меня к ней позвали, когда разбудили меня ‒ представьте! она уже окоченела! Очень чувствительно было для меня; очень она нас всех огорчила! Александр Давыдыч, чай, тоже пожалеет, как узнает... Говорят, его в Москве нет?

‒ Он точно уезжал на несколько дней... ‒ начал было я.

‒ Виктор Иваныч жалуются, что саней им долго не закладывают, ‒ перебила меня вошедшая служанка, та самая, которую я видел в передней. Лицо ее, по-прежнему заспанное, поразило меня в этот раз тем выражением дерзкой грубости, какое появляется у слуг, когда они знают, что господа от них зависят и не решатся ни бранить их, ни взыскивать с них.

‒ Сейчас, сейчас, ‒ засеменил Иван Демьяныч. ‒ Элеонора Карповна! ‒ Leonore! Lenchen! пожалуйте сюда!

Что-то грузно завозилось за дверью, и в ту же минуту раздалось повелительное восклицание Виктора: "Что ж это, лошадь не закладывают? не пешком же мне в полицию тащиться?"

‒ Сейчас, сейчас, ‒ снова залепетал Иван Демьяныч. ‒ Элеонора Карповна, пожалуйте же сюда!

‒ Aber, Иван Демьяныч, ‒ послышался ее голос, ‒ ich habe keine Toilette gemacht![52]

‒ Macht nichts. Komm herein![53]

Элеонора Карповна вошла, придерживая двумя пальцами косынку на голой шее. На ней был утренний капот-распашонка, и волос она не успела причесать. Иван Демьяныч тотчас подскочил к ней.

‒ Вы слышите, Виктор лошадь требует, ‒ промолвил он, торопливо указывая пальцем то на дверь, то на окно. ‒ Пожалуйста, распорядитесь попроворнее! Der Keri schreit so![54]

‒ Der Victor schreit immer, Иван Демьяныч, Sie wissen wohl[55], отвечала Элеонора Карповна, ‒ и я сама сказала кучеру, только он вздумал овес задавать. Вот какое несчастие случилось вдруг, ‒ прибавила она, обратясь ко мне, ‒ и кто это мог ожидать от Сусанны Ивановны?

‒ Я всегда это ожидал, всегда! ‒ закричал Ратч и высоко поднял руки, причем его бухарский халат разъехался спереди, и обнаружились препротивные нижние невыразимые из замшевой кожи с медными пряжками на поясе. ‒ Разрыв сердца! разрыв оболочек! Гипертрофия!

‒ Ну да, ‒ повторила за ним Элеонора Карповна, ‒ гипо... Ну, вот это. Только мне очень, очень жалко, опять-таки скажу... ‒ И ее топорное лицо понемножку перекосилось, брови приподнялись треугольником, и крохотная слезинка скатилась на круглую, точно налакированную, как у куклы, щеку...Мне очень жалко, что такой молодой человек, которому только бы следовало жить и пользоваться всем... всем... И этакое вдруг отчаяние!

‒ Na! gut, gut... geh, alte![56] ‒ перебил г. Ратч.

‒ Geh' schon, geh' schon[57], ‒ проворчала Элеонора Карповна и вышла вон, все еще придерживая пальцами косынку и роняя слезинки.

И я отправился вслед за нею. В передней стоял Виктор в студенческой шинели с бобровым воротником и фуражкой набекрень. Он едва глянул на меня через плечо, встряхнул воротником и не поклонился, за что я ему мысленно сказал большое спасибо.

Я вернулся к Фустову.

XXV