Несчастные

Как начинает подходить время сна -- уж я и смотрю на Любовь Ивановну, впиваюсь глазами в их личико, в глазки ясные, уста алые. Вот, смилостивятся, думаю, наконец, и позовут меня к себе в спаленку и скажут ласково и любовно:

-- Твоя уж я. Заслужил ты меня. И будешь ты отныне настоящим мужем мне перед Богам и перед людьми...

И дрожу я весь и обмираю, об этом мечтаючи, так, вот кажется и умру на месте, если они уйдут и оставят меня одного, без всякого утешения...

А Любовь Ивановна чувствуют, знают, что я жду, смотрю на них, слежу за каждым их шагом, -- и их личико белеет, губки дрожат от страха, и все тело их бьет дрожью, как в лихорадке. Они не смотрят на меня, и все кутаются в свой пуховый платочек, точно хотят спрятаться от меня, от моих ожидающих и просящих глаз.

Наконец, они подходят ко мне и поднимают на меня свои глаза, -- какие глаза. Боже мой! Раз увидишь -- на всю жизнь запомнишь! Точно сама душа человеческая смотрела на меня из них со слезами, с тоской, с мольбой о сострадании...

Побелевшие губки их чуть шевелились, и я не слыхал, а только угадывал, что они говорили:

-- Спокойной ночи...

И ко мне протягивалась холодная, дрожащая ручка...

Точно падал я откуда-то со страшной высоты и разбивался впрах. И не было у меня сил, чтобы просить их, или упрекать... Только молча прикладывался к их ручке и потом сидел, как убитый...

Любовь Ивановна уходили в свою спаленку и закрывали дверь. И я смотрел на ту дверь, как заколдованный...

Рассказывают, что если вокруг курицы провести мелом на полу черту -- она ни за что не переступит ее и не выйдет из этого круга, хотя сделать это не стоит никакого труда. Вот так и я, как эта курица, был с этой дверью. Как муж -- я имел полное право войти в спальню своей жены, -- но я не смел даже подойти к ее двери, а не то что открыть ее и переступить порог...

И я ложился в свою постель, и в темноте, со скрежетом зубовным спрашивал Господа Бога:

-- Что же это такое будет?.. За что, Господи?..

Раз я не выдержал, -- поднялось в груди что-то горячее, ударило в голову и в глазах у меня свет померк, -- обхватил я руками Любовь Ивановну, прижал их к сердцу своему, стал осыпать плечики их безумными поцелуями, и плакал я, а смеялся, и просил, и требовал, точно сумасшедший, сорвавшийся с цепи. А они, бедненькие, со страху лишились языка и только губки раскрывали, как умирающая птичка, да похолодевшей ручкой упирались в мой лоб, чтобы отстранить меня от себя. Потом, собравшись с силами, промолвили, наконец:

-- Что вы, Кирилла Иваныч, побойтесь Бога!..

И я сразу оставил их, но успокоиться не мог, плакал, бился головой о стол к кричал:

-- Когда же вы перестанете пытать меня, Любовь Ивановна?.. Никаких сил моих нету больше! Я убить вас могу!..

А они дрожащей ручкой подавали мне стакан с водой, и из их глазок ручьями бежали слезы, и они говорили, плача:

-- Ну, зачем?.. Кирилла Иваныч, родной, не надо...

Потом взяли своими ручками мою голову и поцеловали меня в лоб, Этим и укротили сразу зверя.

Упал я им в ножки, слезно стал молить о прощении, бил себя по голове кулаками, в наказание за свою неслыханную дерзость. И они старались поднять меня, говоря со слезами:

-- Встаньте, Кирилла Иваныч. Вы ни в чем передо мной не виноваты. Это я одна виновата во всем. Но я не могу ничем искупить моей вины перед вами... Ах, зачем вы меня полюбили! Я не стою вашей любви!..

И губки у них дрожали, и глазки смотрели, как у овечки, у которой горло перерезали, совсем точно умирали от своей душевной боли...

VIІ.

Запали мне в голову эти их слова, -- что не я, а они виноваты во всем, и стал я крепко задумываться, раскидывать умом, ломать себе голову над ними. И надумал я скоро, что не я, и не они виноваты, а кто-то третий стал между нами на погибель мою и Любови Ивановны. "Кто же этот третий? -- думал я: -- У кого узнать? Как его разыскать, чем его искоренить между нас, чтобы не губил он нашу жизнь семейную?.."

Стал я мамашу ихнюю исподволь выспрашивать, конечно, прямо не говорил, а так, обиняком-с, -- отчего, дескать, Любовь Ивановна гулять не ходят, и в гости ни к кому не жалуют, а все как будто печалятся о чем? Может, у них болезнь есть какая? Или горе неизбытое?..

Но ничего я не добился. Варвара Ивановна сердились, да на меня еще напускались, говорили, что если жена скучает да печалится -- так в этом муж виноват и никто больше, а что Любинька всегда была веселой и здоровой и никаких печалей и болезней у нее никогда не бывало. Ну, и все такое.

Но я замечал по их лицу, что они душой кривили; видать было, что они что-то знали, да от меня скрывали, боялись говорить. И папаша знали и тоже не говорили. Когда начинался такой разговор -- Иван Лазаревич отворачивались и только крякали от смущения. А раз, провожая меня, погладили по плечу, видно, жалеючи и тихонько сказали:

-- Люба чиста перед тобой и Богом. Не сомневайся, Кирюша, и будь спокоен...

Легко им было говорить, каково мне было слушать!.. Сам я знаю, что Любовь Ивановна чисты передо мной, да что мне из того, когда они на меня и глядеть не хотят?..