Несчастный случай. Старые грехи

Боб подошел к рабочему столу Новака и без спроса взял фотографию в рамке. Покрутил ее в руках. Прищурился. Да, так и есть! Еще там, сидя в кресле, он вспомнил, что этот снимок сделал сам в университетские годы на лестнице центрального корпуса. Снимал на раритетную «лейку». Тогда еще не было Макса, Тамара была совсем юной, счастливой и влюбленной в него, в Шульгу, самого взрослого парня на курсе. Смерть еще не опалила ее своим черным дыханием, и в глазах не появилось того жуткого выражения безысходности, едва не приведшего к пропасти безумия ее саму. Наверняка Новак сразу же выбрал это фото во время семейных посиделок в Одессе. Дядя Миша пожаловался, что старые фотографии сыплются и желтеют, и Виктор пообещал отреставрировать и перевести в цифру весь архив. Боб представил, как все было, и понял, что этот удар был спланирован заранее. Конечно же, по характеру снимка Виктор сразу догадался, кто тогда фотографировал Тамару, если только простодушный дядя Миша не поведал ему об этом сам. Да, здесь она была такой, какой видел ее только Боб. До сих пор в его воображении при упоминании ее имени всплывает именно этот образ первокурсницы: челка над озорными глазами, белый воротничок над цветастой кокеткой летнего платья, ямочки на круглых щеках. Новак не только в будущем лишал его Тамары, но даже проник в их общее прошлое, пиксель за пикселем внедряя на место дорогих воспоминаний свой собственный образ. «Да, Виктор Захарович! Вы — самый настоящий вирус, а не достойный враг, которого можно желать иметь!» У двери Боб обернулся и бросил через плечо:

— Возможно, вы — хороший бизнесмен, господин Новак, но не все в этом мире является предметом торгов.

— Так, вы говорите «нет»? — Новак скривился, он не любил пафосных и банальных фраз.

Боб взялся за ручку двери, но на последних словах обернулся:

— Я уважаю чувства Тамары к вам. Но у меня-то таких чувств нет!

Не замечая протянутой руки Новака, он вышел из кабинета.

Глядя вслед удаляющемуся сопернику, Новак достал из кармана пиджака платок с монограммой. Тщательно вытирая руки, он тихо пробормотал:

— Что ж, господин Шульга, или как там вас называют: Боб? Вы сделали свой выбор.

30

Воха вез Тамару домой, время от времени поглядывая на нее в зеркало над щитком. Он пытался придумать уместные слова утешения, но они никак не находились. Единственное, что он сумел выдавить из себя, было ее имя:

— Тома! Эээ! Я! Эээ!

Тамара смотрела прямо перед собой:

— Не надо, Воха. Спасибо. Попытка засчитана…

Она отвернулась к окну и вдруг изменившимся голосом прошептала своему размытому отражению: «Я устала. Боже, как же я устала!»

Дворники скрипели по лобовому стеклу, хотя дождь давно прекратился. Тамара захотела выговориться, и Воха тихонько крутил баранку, опасаясь ее прервать или отвлечь даже таким простым действием, как отключение дворников.

— Прощать? Подставить другую щеку? — Она уперлась лбом в холодное стекло. — Как не возненавидеть людей, если даже один из них способен на такую жестокость? Как, блин, ходить по этой земле?

Воха слушал, не отвлекаясь от дороги. Как знакомы ему были подобные чувства! Когда-то и он мучился ночами, задаваясь похожими вопросами, пока не заимел толстую шкуру, привыкнув к трупам, бессмысленной жестокости и своей странной роли во всей этой чехарде — санитара леса.

— А ведь каждый человек испытывал безответную любовь. — Тамара начертила кончиком указательного пальца на запотевшем стекле смайлик, — боль от сознания того, что ты отвергнут. Ты хуже. Ты, собственно, не представляешь никакой ценности. Горечь обиды, желание прекратить все одним махом на крыше ближайшей новостройки. Потому что ты… не нужна… Почему же мы тогда так холодны друг с другом? Если каждый живет с дырой в сердце? Зачем убивать тех, кто и так не живет?

Воха закусил губу, его сердце сжалось от жалости. Если бы эта женщина хоть вполовину меньше любила его, как иные любят своих котиков, он бы ворвался в ее квартиру и вынес на руках, уворачиваясь от ударов кулаками по спине, от воплей и царапин. Ему было бы плевать, насколько ее жизнь была успешнее до него. Он бы никогда ее не отпустил. Воха понял, сейчас к ее давнишней обиде на родителей добавились многолетние «страсти» по Шульге. И если бы Борис сейчас оказался рядом, Воха, ей-богу, со всего маху съездил бы ему по роже.

— Я понимаю, — Воха накрыл ладонью ее холодные пальцы. Тамара резко повернулась к нему:

— Ничего ты не понимаешь! Не надо меня успокаивать и жалеть! — она сорвалась на крик. — Я устала врать на людях! Тем более при родителях, они ведь прекрасно знают, что я вру.

— Ты это о чем сейчас? — Воха подумал, что речь пойдет о Новаке и в душе возликовал, но как всегда ошибся.

— О Тимуре. Никакой короткой, но достойной жизни он не прожил. Вырос избалованным, зацелованным мальчишкой, которому все позволялось. Убегал из дома, связывался черт знает с кем. Сидел в тюрьме. Неясно, где и как брал деньги! Ширялся. — Тамара закричала, закрыв лицо руками: — Я его ненавижу! Ненавижу!