Несерьезные дети

— Представляешь, — вытаращив покрасневшие от ныряния глаза, говорит Санька, — он раков боится! Мы с Доронятами швыряем их на берег, а он боится их в руки взять. Мы кричим, чтоб он брал их за спинку возле клешней и бросал в ведро, а то уползут в воду, а он возле каждого рака возится по пять минут. Пришлось семилетнюю Катьку просить, та быстро с ними управилась. Представляешь, раков боится, а еще с паспортом! — с презрением говорит Санька, намекая на Борины шестнадцать лет.

— Может, он никогда живых раков не видел. Вот ты смотрел по телевизору, как змееловы берут гадюк голыми руками, а тебя ведь не заставишь дотронуться даже до ужа, верно? — заступаюсь я за светлого мальчика, зная, что Санька панически боится змей.

— Ой, что ты! — с отвращением передергивается он. — Ни за какие деньги!

Дня через два мы идем на луга за земляникой. Боря опять увязался за нами. Я и Санька — опытные ягодники, знаем все заветные места и то и дело кладем в рот землянику, а светлый мальчик тащится по нашим следам и подбирает зельки, оставленные нами дозревать. Мне становится жаль его.

— А давайте, — предлагаю я, — сначала все вместе наберем ягод, а потом устроим пир горой.

Санька ворчит, но потом смиряется и отдает свою шапку из газеты под землянику. Обобрав все, мы спускаемся к озеру и, разлегшись на траве, пируем. Через несколько минут на дне шапки виднеются только розовые пятна от сока. Мы облизываем и обнюхиваем пальцы, сладко пахнущие земляникой.

— Хорошо, да мало, — вздыхает Санька.

Боря долго не отводит глаз от солнечной дорожки на воде и неожиданно начинает торжественно декламировать:

О Русь! Малиновое поле

И синь, упавшая в реку!

Люблю до радости, до боли

Твою озерную тоску.

— Это чьи стихи? — спрашиваю я.

— Есенина… А хотите, я вам почитаю свои?

— Ну, давай читай, — оживляемся мы.

Не глядя на нас и заикаясь от волнения, он читает нам стихотворение про лешего, который по утрам «делает зарядку, с листьев пьет росу, смотрит, все ль в порядке у него в лесу», поправляет гнездо у синицы, перевязывает зайцу раненую лапку и, устав от дел, садится на пень и закуривает трубку, набитую мхом.

Стихотворение нам понравилось. Санька уже с интересом и уважением смотрит на живого поэта.

— Ты это недавно написал? — спрашивает он.

— Ну что ты! — пренебрежительно махнув рукой, говорит Боря. — Это так… детство. Теперь я таких не пишу.

— Ты хочешь стать поэтом? — допытывается Санька. — А тебя где-нибудь уже печатали?

— Да, в «Комсомолке» и в журнале «Ровесник», правда, только по одному стихотворению. Конечно, я писать буду всю жизнь. А пока учусь в машиностроительном техникуме, чтоб иметь для начала какую-нибудь профессию, все равно какую, это не важно.

Мы потрясены этими откровениями.

— Да, — говорит Санька, — а я вот ни в жизнь не смогу написать даже двух строчек.

— Для этого нужен талант, — снисходительно улыбается Боря. — А пойдемте ко мне, — вдруг вскакивает он. — Отец сегодня уходит на почту отсылать телеграмму, а это ж в другую деревню, вернется поздно. Я хочу показать вам настоящий старинный граммофон, с трубой. Он исправный. Я нашел его у хозяйки на чердаке, и старые пластинки тоже. Там есть мой любимый романс «Выхожу один я на дорогу» в исполнении Козловского. Я люблю слушать его вечером на сеновале. Я там сплю, а отец в комнате…

— А ты что, боишься отца? Почему нам нельзя прийти, когда он дома? — спрашиваю я. 

— А он, наверное, злой мужик, — замечает Санька, — всегда такой неразговорчивый, сердитый…

— Нет, он не злой, — говорит Боря, — он просто строгий. Военный, майор в отставке, любит порядок и дисциплину. Конечно, бывает иногда занудный, а так ничего… Пошли?

Уговаривать нас не нужно. Через полчаса мы сидим на сеновале на лоскутном одеяле и слушаем расцарапанные хрипящие пластинки. Граммофон в самом деле потрясающий: с резным деревянным ящиком и огромной сверкающей трубой. Мы проголодались, и Боря приносит на всех одного вяленого подлещика и полбуханки хлеба. Подлещик растерзан в одно мгновение.

— У вас там в сенях много рыбы висит. Принеси еще, — просит нахальный Санька.

— Отец не разрешает ее дуром есть. Бережет для пива. Хотите, я принесу еще хлеба и сахара?

Мы сосем сахар, а Боря вытаскивает откуда-то из сена пачку «Беломора» и закуривает, стараясь выдыхать дым в щель на крыше.

— Ты чего на сеновале куришь? Дом когда-нибудь спалишь, и легкие у тебя больные, — говорю я.

— Я редко курю и осторожно, дым в себя почти не вдыхаю.

Санька просит пару раз затянуться, но, поперхнувшись, заходится в кашле.

— Куряка! — Я больно хлопаю его по спине.

Пластинки все прослушаны, говорить вроде не о чем.

Наступает тягостное молчание. Я и Санька только раздразнили себя скудным угощением и теперь мечтаем о щах и жареной картошке, которая ждет нас дома.

— Пойдем, что ли? — говорит мне Санька.

— Подождите, давайте я расскажу вам очень страшные истории. Их написал американский писатель Эдгар По, — удерживает нас хозяин.