Нешкольный дневник

Алка бросила свою ночную профессию сразу же после того, как «быки» Голика завалили сутенера Клепу. Точнее, не она сама бросила, а я надавил, сказал, что уже вырос и не хочу сидеть у нее на шее, а она должна отдохнуть и найти себе другую работу, потому что в тридцать лет, пусть даже неполные, негоже проституткой работать. Это я так считал. Она была сильно напугана и придавлена смертью своего сутера Клепы, контору его раскидало, и многие его телки поспешили найти себе других хозяев. А Алке я не позволил. Она сидела дома месяца два, ка-кая-то жалкая, молчаливая, целыми днями глядела в телевизор пустыми глазами, явно не воспринимая увиденного и услышанного. Ну и пила. Деньги я ей нормальные стал приносить, только она как-то странно у меня их принимала, требовала, чтобы я не передавал ей купюры из рук в руки, а сначала положил на пол. Только с пола и брала, да и то — дичилась. Я потому вскоре перестал ей деньгами давать, тем более что деньги ей и незачем были, она их складировала в секретере, а тратить не тратила: для трат нужно из дома хотя бы выходить. Я приносил ей продукты и спиртное, покупал одежду и косметику.

Она принимала все это совершенно равнодушно, на одежду и не смотрела, как будто не новенькие вещи были, а так — барахло на выброс. Складывала и клала в шкаф. Косметику не трогала.

Я сам в то время работал у Коли Голика. Работал — это, конечно, громко сказано. На самом деле мы целыми днями сидели в офисе, здоровенной комнате с железной дверью и несколькими зарешеченными окнами. Ребята там были преимущественно после отсидки, потому с решетками на окнах им как-то привычнее было. Все молодые — самому старшему и двадцати трех не было. Все тупые, просто жуть! Был там один Борян — Вырви Глаза. Бригадир. Внешность у него такая была, что в самом деле хочется себе глаза повыдирать, чтобы его рожу силикатно-кирпичную больше не видеть никогда. Так вот, Борян этот так вообще даже читать толком не умел, а что Земля вокруг Солнца вращается, было ему глубоко до фени. Голова у него была маленькая, бритая и мясисто-ушастая, зато сидела на таких монументальных плечах, что все комментарии насчет повышенной бритости и ушастости умирали сами собой. А я среди этой чудной братии был самый молодой, пятнадцатилетний. Обязанности мои, да и остальных тоже сводились к тому, чтобы делать сбор с нескольких лотков и трех-четырех кооперативов. Биржу одну держали.

Ходили всей кодлой, тупо вваливались в нужный офис, ну и вот так. Коля Голик только сначала работал со мной напрямую, а потом он как-то повысился в бандитской иерархии, из бригадиров перешел в более крупные персоны, чуть ли не авторитетом заделался. Стал приближенным самого конкретного брателлы нашего района — некоего Котла. Я теперь его редко видел, а потом произошла разборка, в результате которой половину нашей бригады положили рядком, а вторая полови на разбежалась как тараканы. Я, к счастью, угодил во вторую половину и «разбежался» очень качественно. После этой злополучной разборки я пришел домой весь в крови, перед глазами дурнотно колыхалось что-то мутно-багровое, сочащееся кровью, а куда ни глянь — мерещились мне серые брызги, точь-в-точь как те, что веером вылетели из головы Боряна — Вырви Глаза, когда в нее, в голову, засадили чуть ли не целую обойму. Так Борян в первый и последний раз обнаружил, что у него в голове все-таки есть мозги.

Алка, когда меня увидела, ничего не сказала. Она была какая-то пепельно-серая, как наш потолок, который с самой смерти деда тщетно взывал о ремонте. Прикрытые глаза — как трещинки, черные, тоскливые.

Я стоял, опустив руки, и когда она открыла глаза, я вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком. Да я и был им в свои пятнадцать, просто меня вынудили повзрослеть очень рано. Она сказала:

— Ты знаешь, сын, я больше так не могу.

Она не называла меня сыном лет десять — с тех пор как выговаривал непослушными губами под одобрительным взглядом Коли Голика: «Му-дак».

— Что не можешь… Алка… мама?