Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера

Уже поднимаясь по лестнице, мы слышали доносящиеся из-за ее двери настойчивые удары по клавише – «И-ги-и– ги-и-и-и» – и повторяющиеся вслед за ними фиоритуры.

Стояли на лестничной площадке, не решались позвонить. Когда голос певца брал невозможно высокую ноту, Витя делал страшные глаза и корчил рожи, видимо, воображая себя на его месте. Гмыря выходил из двери на лестничную площадку, на ходу по-шаляпински запахивая шубу. Благосклонно кивал нам, желторотым юнцам, дожидавшимся своей очереди, и, шумно сморкаясь и откашливаясь, спускался по лестнице.

После всех этих тревожащих душу воспоминаний Лёля спросила, смогу ли я уделить внимание их родственнику, студенту; приехал из Женевы, учится там в университете, провел у них две недели в Киеве. Теперь хочет повидать Москву, поупражняться в русском. Мама Лёли преподавала у нас рисование, а помимо этого вела занятия по живописи в студии, которую я посещал в школьные годы. Как же я мог отказать ей?

Дани оказался симпатичным юношей в малоприметной синей рубашке, с курчавыми средней длины волосами и приятной деликатной улыбкой. На классического шпиона похож не был. Опытного человека это, возможно, и насторожило бы, а я вспомнил гулявший тогда по Москве анекдот, как некто, подготовленный по всем правилам – в телогрейке, сапогах и шапке, владеющий всеми диалектами русского языка, десантировался ночью в районе глухой деревни, в лесу закопал парашют, а на рассвете постучался в дом на окраине и попросил воды. Хозяйка, пристально поглядев на него, категорически сказала, что ничего ему не даст. Почему? Да потому, что он – шпион. Вот так! – и захлопнула перед его носом дверь.

Американец озадаченно осмотрел себя, никаких изъянов в экипировке не обнаружил и еще раз постучал узнать, как она догадалась.

– Дак ты ж – негр, – сообщила ему смекалистая женщина.

После я рассказал этот анекдот Дани, он его не понял. Гиблое дело растолковывать анекдот. Пришлось объяснять, что у них там, в Америке, чернокожие люди на каждом шагу, но у нас – большая редкость.

– Да-да, – закивал Дани, останавливаясь и доставая блокнот и ручку. – Ты хочешь сказать, что в России не бывает негров. Это смешно? – на всякий случай спросил он. И все же из вежливости улыбнулся.

Не спеша мы шли вдоль сквера, миновали здание редакции популярной, самой читаемой в те годы газеты «Московский комсомолец», ошарашивающей каждый день убийственными в буквальном смысле новостями, я – налегке, а Дани с рюкзаком за плечами, где вполне мог бы поместиться небольшой, сообразный с его ростом парашют. И пока мы шли, он вкратце рассказал о своей семье. Удивительно, но свою родословную он знал гораздо лучше, чем моя одноклассница.

Их общий предок – Лёли Штейн и Дани – был назван, если верить сильно затертому семейному преданию, в честь Спинозы. После еврейских погромов, прокатившихся по югу России в начале прошлого века, почти вся большая семья Штейн отправилась за океан, как поступали многие в те неспокойные времена. Уехали все, кроме деда моей одноклассницы.

С трудом верится, что десятилетний мальчик мог самостоятельно принимать такие решения. Может быть, количество мест на пароходе было ограничено. Всей правды дед Лёли так и не рассказал. Известно только, что с началом «перестройки», по словам Лёли, «крыша» у него окончательно поехала. Он объявил всем, что разочаровался в идее построить коммунизм в отдельно взятой стране и вместе с семьей старшей внучки отправляется на землю обетованную. При этом зачем-то взял с собой удостоверение «ударника коммунистического труда» и грамоты от райкома партии.

«Не удивляйся, – предупредила Лёля, – если Дани будет называть тебя родственником. Он не совсем верно меня понял. И вообще у него в голове все немного перепуталось».

С Лёлей меня особенно сдружило и даже в каком-то смысле сроднило участие в школьном спектакле. Это грандиозное по тем временам и школьным масштабам событие устраивала ежегодно наша преподавательница русского языка и литературы Татьяна Всеволодовна Печерская, видимо, понимала, что одними диктантами и формальными сочинениями невозможно привить интерес к ее предмету.

Лучший способ полюбить произведение, понять переживания его героев – это оказаться на их месте, в их обстоятельствах. Вероятно, так преподавали литературу в женской гимназии, где она когда-то училась. Удивительно, думаю я теперь, что Владимир Набоков, читавший в Америке лекции по русской литературе, не догадался поставить сцены из «Евгения Онегина» силами своих студентов. Тогда, смею предположить, не один человек из десяти, как он писал, сумел бы выучить русский, а все десять.

Мне досталась роль Евгения Онегина. Костюмы нам привезли из театра. Лёля рвалась в Татьяны, но преподавательница литературы определила ее в няни, чем на всю жизнь травмировала ее самолюбие. Роль Татьяны досталась самой романтической и трепетной девушке в классе – Люсе Береговской. Люся была недосягаема. Отвечала рассеянно, плохо понимая, о чем ее спрашивают, как будто наша школьная жизнь проходила мимо нее за стеклом с бликами и отражениями, никак ее не задевая.