Неслышный зов

«Бедная мама, как она утомилась», — подумалось мне. Стараясь не шевелиться, я разглядывал смуглое тело с тонкой и гладкой кожей. «Она совсем не постарела… Ни одной еще морщинки». На локотке виднелись ямочки. Шея была полной и нежной. Я осторожно убрал с лица прядь каштановых волос и… увидел, что это не мать, а Сусанна. Полагая, что продолжается бред, я зажмурился и вновь открыл глаза. Видение не пропадало. Я тронул рукой. И Сусанна сразу вскочила.

— А!.. Что?.. Тебе плохо?

— Нет, мне лучше. А ты что, тоже больна?

— Нет, просто ты разбрасывался, бредил. Я не спала несколько ночей, а в эту не выдержала, поставила стулья и прилегла. Как чувствуешь себя?

— Каким-то опустошенным, точно из меня все выкачали и я могу взлететь. Хоть бы чего-нибудь поесть для веса.

— Значит, кризис прошел, — обрадовалась она. — Ты ничего в рот не брал… отталкивал.

Набросив на себя халат, она засуетилась.

— Сейчас вскипячу молоко и приготовлю омлет.

Не причесываясь, Сусанна убежала в кухню, а я лежа размышлял.

«Раз она здесь проводила ночи, Мокеич, конечно, злится. Вот самоотверженная! Кто бы еще так мог?..»

Вернувшись из кухни с омлетом и молоком, Сусанна усадила меня и принялась кормить с ложечки.

— Ну вот еще! — смутился я. — Дай вилку, сам попробую…

— Ладно уж, не смущайся. Я же все время тебя так кормила, иначе бы ты умер. Третью неделю лежишь…

— Так долго болею? — не поверил я. — И ты все время со мной?

— Разрывалась на два дома. Мокеич тоже занемог… Сердечный приступ. С трудом удалось в кардиологический санаторий отправить.

— И ты все делала… как санитарка? — в смятении спросил я.

— Скажу точнее: как мать сыну. Все бы отдала, лишь бы выжил. Ты в бреду меня мамой звал.

— Ну и ну, натворил же я делов!

— Все пустяки. Важно, что я тебя выходила. Кризис миновал, будешь поправляться.

Я съел омлет и выпил стакан горячего молока, заправленного маслом. Еда вызвала обильный пот. Сусанна укутала меня одеялом до подбородка и сказала:

— Спи, набирайся сил.

— А ты ничего не сообщила Юре Лапышеву? Он же не знает, куда я делся. Наверное, милицию на розыски поднял.

— Нет, все в порядке. Я ему сразу же послала открытку. А ты еще не вставай. Вот тебе свежее белье, переоденься.

— Чье оно?

— Мокеича… Он не надевал его.

Болезнь отступала. Но силы восстанавливались медленно. Я прогуливался лишь по коридору и часа полтора мог сидеть за столом с пером. А когда утомлялся, ложился в постель и старался соблюдать полный покой, если покоем можно назвать осаждающие меня мысли.

В юности многое неясно, особенно в поведении женщин. Кто для меня теперь Сусанна? Безотчетная потребность в ласке влекла меня к ней. Из всех людей на свете мне хотелось видеть только ее. Когда Сусанна появлялась, все в комнате преображалось. Становилось уютней, теплей.

Больше всего на свете я опасался выдать свои чувства, а она подбивала меня на это.

— Ты теперь самый близкий, — говорила Сусанна. — Перед тобой у меня нет никаких тайн. Где бы я ни была, я все время думаю о тебе и скучаю… Стремлюсь сюда. Не в наказание ли мне это? Я ведь не признавала ничего такого. А это и радость, и горе. Почему я не родилась позже тебя?

— Что бы тогда было? Разве возраст играет какую-нибудь роль?

— Играет, — ответила она. — И немаловажную.

Когда Сусанна ушла, я был в радостном возбуждении. Мысли о ней придавали важность всему, что я делал. Хотелось немедля сесть за стол и наверстать упущенное.

ЗАВОДСКИЕ ПРОИСШЕСТВИЯ

Осенью двор фабзавуча заполнился подростками нового набора, а для «стариков» было вывешено объявление:

«С 15 сентября сего года ученики второго года обучения идут на производственную практику в железнодорожные мастерские. В связи с этим изменить расписание: на теорию отводится два часа, на практику — шесть».

Собираясь на практику, футболезцы подстриглись, надели новые спецовки. Литейный цех железнодорожных мастерских оказался обширным, как ангар. Под грязной застекленной крышей, гудя и позванивая, разъезжали два мостовых крана, помогая формовщикам разнимать огромные опоки, а плавильщикам — развозить наполненные расплавленным металлом ковши. Со всех сторон трещали автоматические трамбовки, шипел сжатый воздух. Гудели, каждая по-особому, сталеплавильная печь и вагранка. Здесь люди не говорили, а кричали. В темных очках и широкополых войлочных шляпах плавильщики походили на мексиканцев.

Фабзавучников мастер усадил в своей конторке. Глядя на подростков боком, словно курица, он предупредил:

— Товарищи огольцы! Цех горячий, строгий. Если будете баловать да бегать по нему… можно угодить в незастывший металл. А это значит — костыли. Можно остаться без ног или еще хуже… сгореть. Если замечу хоть малое озорство, отниму рабочий номерок. А без него, известно, в мастерские не пустят. Пойдете плакаться к своему начальству. Ясно-понятно?