Неслышный зов

— Эх, и погуляно же было в белые ночи! Разве уснешь. До утра колобродили. Днем на работе носом клевали. В обед сунешься за мартен и спишь. А мастер разыщет — по загривку даст…

Мы еще не отгуляли своих белых ночей, но ощущаем их колдовскую силу. И я невольно думал о Сусанне и Нине, хотя не раз уже себе приказывал: «Брось, выкинь их из головы! Встречайся с другими».

Согнав накопившуюся воду, мы вернулись в цех и уселись на инструментальные ящики покурить. Рядом с нами Филя. Затягиваясь цигаркой, он загоревшимися глазами смотрел на появившуюся вдали Манефу.

Лавируя меж опок, девушка приближалась к нам. Филя, точно желая боднуть ее, пригнул голову. Манефа, кокетливо поправив на голове платок, с наигранной обидой спросила:

— Что ж это вы, Филипп Гаврилович, не здоровкаетесь? Премию получили или просто зазнались?

— Ага, тебя в премию! — гоготнув, сказал Филя и попытался поймать девушку, но она ловко увернулась от его ручищ и убежала.

У Созонтыча шишельница тоже вызвала восхищение:

— С изюминкой, шельма! Такую запросто не возьмешь, с подходцем надо.

— С подходцем! — ухмыляется Филя. — А ты, видно, был горазд!

— Жаловаться на робость не могу. Не рослый, а завидным парнем считался. Как ты, ходил грудь нараспашку, язык на плечо. Даже образованные влюблялись. Одна в пяти комнатах жила, муж управляющий, — принялся вспоминать Илья Созонтович. — Молоденькая она. Словно светится вся изнутри. Ресницы длинные. «Вот, — думаю, — голубок стервятнику достался». Управляющий сухой, губатый и, вроде скопца, безусый. Не любили мастеровые его. Да и ей он, видно, был не по нраву. Тамарой ее кликали. Выйдет, бывало, к речке, усядется под каштан и скучает с книжечкой… Чиркни-ка, Витяга.

Виктор с готовностью чиркнул спичкой и поднес огонек к погасшей папироске. Созонтыч затянулся и продолжал:

— По молодости я был парень хоть куда! Волосы вьются. Нос подходящий, лицо белое, не угрястое. Девчонки, бывало, так и зыркают. Я на них никакого внимания. Сяду, бывало, невдалеке от каштана и глаз с нее не свожу. Авось заметит. Раз, к вечеру это было, ходила, ходила Тамара с книжицей, потом села на пенек и замерла. Гляжу, у нее плечи дергаются — плачет. Тут я, конечно, бочком, бочком — и так это сердечно: «Извините, мадамочка, может, на кого обидевшись?» Она словно с перепугу вскочила. «Нет, нет», — говорит. И ушла. Меня заедать стало. После работы, бывало, поднаряжусь, рубашку белую, сапоги хромовые надену и у речки хожу. Поздоровкалась она вдруг. Я где-то сирени тогда наломал. «Хороший, — говорит, — у вас букет». Я от радости даже заикаться стал. «Воз-зьмите, з-за-ради бога… осчастливьте». Вижу, не сердится, берет букет. Тут слово за слово, и пошло! Она смеется, золоченый зубик показывает. Потом и говорит: «У нас лодка имеется. Одной скучно. Приходите завтра». — «Ладно, — говорю, — с полным удовольствием». А у самого сердце тетеревом токует. На другой день сели мы с ней в лодку. Я гребу, она кувшинки из воды таскает. Потом на берег ей захотелось… Гляжу, на ней белые туфельки, а вокруг мокрота. Схватил я ее на руки и вынес, легонькую, на берег. Платье у нее тонкое, скользит… земля подо мной чертом пляшет. Я и прижми Тамару к себе. Она с перепугу руками противится. «Не надо, нехорошо!» А какое тут нехорошо, когда обоих лихоманка затрясла…

— Ну и чего дальше? — заинтересовался Филя.

— А про это, брат, мужчины в тайне держат, не хвастаются. Потом, значит, любовь у нас пошла. Куры да амуры да глазки на салазках. Муж узнал. Меня с работы сжил, а ее упрятал. Так и не видел больше. После пить начал, до сих пор очнуться не могу. Ух и любить умела! Не чета вашим хохотушкам. Задом только вертеть да губы помадить.

— Гулевой же ты был! — восхитился Филя. — Мне бы вот такую найти.

— Найдешь еще! А теперь кончайте прохлаждаться, — приказал Созонтыч. — Завтра серьезный день, соснуть требуется. Будем дежурить по очереди.

В день заливки у Созонтыча в голосе появилась твердость.

— Всем надеть защитные очки и асбестовые рукавицы! — распорядился он. А мне — особое приказание: — Будешь засыпать древесным углем выпара.

Сталь выдавали два мартена. От толстых струй, падавших в объемистые ковши, летела огненная мошкара, с треском отрывались крупные звезды и, словно пушинки, плыли по воздуху.

Краны подняли наполненные жидким металлом ковши, источавшие зной, и под звон колокола осторожно понесли по цеху к приготовленной форме.

Созонтыч, держа длинный шест, показывал, какому ковшу где остановиться. Озаряемый пламенем, в войлочной шляпе и очках, он был похож на древнего алхимика.

— Подготовиться!

Вместе с разливщиками к рычагам ковшей стали Никита Фомичев и Гаврила Павлович.

Свисток. И новая команда:

— Прицелиться… Пошел!

Одновременно из обоих ковшей толстыми струями потек металл в литники. Теперь уже меньше отрывалось искр, но жар был таким, что невольно пришлось прикрывать брезентовым рукавом лицо.

Все, конечно, насторожены: не проникла ли за прошедшие часы в форму влага? Превратившись в пар, она обретет такую силу, что разнесет все вокруг.

— Ровней… ровней! Не торопиться! — требовал Созонтыч.