Неслышный зов

— Однажды случилось. Сижу на концерте, слушаю ее, а слезы сами по щекам катятся. Она, видно, заметила. Уставила на меня свои большущие глаза и вдруг со слезой запела… За душу хватает. Ей, конечно, долго хлопали, «бис» кричали, а мне жалко стало. Как только концерт кончился, я пробралась в артистическую. Там мужчин полно. Цветы преподносят, ручку целуют. Она веселая, улыбается. Наконец меня замечает: «Ты, девочка, зачем?» Я смотрю в ее глаза и думаю: «Сейчас узнает, схватит меня, к груди прижмет, и мы вместе поплачем». А ей не понравилось, что я молчу. «Ты не глухонемая ли случайно? Так молчать и будешь? Мне ведь некогда. Говори: что тебе надо?» И глаза у нее стали недобрыми, чужими. Я повернулась и убежала. Шла в детдом пешком и всю дорогу плакала. Как она посмела меня не узнать! С тех пор я не хожу на ее концерты, но по афишам знаю, когда она приезжает на гастроли. Мечтаю научиться петь лучше ее, однажды выйти под именем какой-нибудь Ляли Синей и перехватить все аплодисменты.

— А ты уверена, что Ляля Белая — твоя мать?

— Так называла она себя в «Аквариуме». Бабушка не хотела, чтобы папа женился на певичке. Но было поздно: родилась я. Бабушке волей-неволей пришлось нянчиться. Потом война началась. Папу послали на фронт. Когда пришло извещение, что он погиб, мама явилась в солдатских брюках, гимнастерке и сказала, что она записалась в женский батальон смерти. С тех пор бабушка ее больше не видела и, сердясь, называла птицей безгнездой. В двадцать первом году бабуля умерла от тифа. Меня отдали в детдом.

— А если Ляля Белая вовсе не твоя мать? Хочешь, я с ней поговорю?

— Уже не имеет смысла. Маленькой худо было без матери, а теперь — обойдусь. Мне даже неприятно будет находиться рядом с женщиной, которая столько лет пряталась от меня, не хотела признаваться. Поистине безгнездая! Но петь мне бы хотелось лучше ее! Пусть бы она доискалась, откуда я взялась…

Разговаривая, они пешком добрались до Обводного канала. Свет в общежитии уже был погашен, и на лестнице не горели лампочки.

— Проводи до нашего этажа, — попросила Нина. — Я боюсь темноты.

Ромка не возражал. У окна, между пятым и шестым этажом, они остановились перевести дух. Здесь Нина дотронулась холодными ладошками до его щек и сказала:

— Чувствуешь, как озябли? Я рукавички у Сергея Евгеньевича забыла.

Ромка взял ее пальцы в ладони и своим дыханьем стал отогревать.

— Ой, ой, как щекотно! — шепотом заговорила она. — Даже покалывает… точно ток пробегает…

Затем вдруг прижалась к нему и поцеловала.

Ромка хотел было ответить тем же, но опоздал: девчонка в одно мгновение выскользнула из его рук и убежала на свой этаж.

«Созорничала или всерьез? — недоумевал он. — Вот и пойми этих девчонок! Шли, разговаривали… И вдруг на!»

Нравится ли ему Нина так же, как Алла, он не смог бы твердо сказать. Девочки друг на дружку не похожи ни внешне, ни по характеру, и все-таки что-то в них привлекало общее.

«Ладно, разберусь. Никто ведь ответа не требует, — решил он. — Чего голову зря забивать глупостями».

На следующий день Громачев встретил Шумову во дворе фабзавуча. Она была в рабочем синем халатике. Поздоровавшись, Нина с лукавством спросила:

— Сегодня пойдем творить к Сергею Евгеньевичу?

— Неловко каждый день надоедать. К тому же у меня сегодня вечер занят.

— Свидание с кем-нибудь?

— Ага, с консультацией.

— С кем? С кем? — не поняла Нина.

— Туда не на трамвайной колбасе ездят, а на Пегасе. С доктором-стихоправом встречаюсь, — пояснил Ромка. — Есть такой в журнале «Резец».

— Возьми меня с собой, — попросилась Шумова. — Я только послушаю… буду сидеть как мышка, не шевельнусь.

— Возьму, но не сегодня, — сказал Громачев. Он не хотел, чтобы кто-нибудь из своих был свидетелем разгрома его стихов.

— Не хочешь — не надо, — надулась Нина. — Но завтрашний вечер целиком освободи для наших дел, а то живгазетчикам нечего репетировать.

СОЧИНИТЕЛИ

На консультации в журнале «Резец» собралось человек пятнадцать. Ярвич, вытащив из потрепанного портфельчика громачевскую тетрадь, ухмыльнулся и спросил:

— Чьи тут стишины?

— Мои, — поднялся Ромка.

— Значит, ты и есть Роман Гром? — спросил Ярвич. — А я, прочитав, решил, что ты мужик посолидней. Есть у меня к тебе предварительный вопросик: как ты сам относишься к стихотворению «Край ты мой болотный»?

Ромка сочинял это стихотворение, стараясь написать не хуже других поэтов. Но вопрос, видно, задан неспроста. И он на всякий случай схитрил:

— Дурачась… на рыбалке сочинял.

— Как пародия стих имеет право на существование, а если бы ты сказал, что написал всерьез, то я снял бы с тебя брючишки и всыпал бы при всех. Почитай-ка вслух.

Громачев, краснея и смущаясь, принялся читать: