Несносный ребенок. Автобиография

Зажегся свет. Я быстро вытер слезы и обернулся к монтажной группе.

– Ну как? – гордо спросил я, нисколько не сомневаясь в их реакции.

Но увидел замкнутые, смущенные лица.

– Ну и что происходит? – забеспокоился я.

Наш монтажер смотрел куда-то в пол, остальные разглядывали потолок.

Повисла напряженная тишина. Наконец слово взяла ассистентка монтажера, которая была постарше остальных (ей было тридцать!).

– Люк, мы все тоже очень любим дельфинов, но сцена получилась затянутая.

– Что?! Да нисколько! Эмоция идет из глубины! Времени совсем не замечаешь! Это длится всего три минуты! – забормотал я.

Я задыхался от их предательства и бился, как пес, который хочет содрать с лапы повязку.

– Сцена длится девять тридцать, это слишком долго, – ответила мне ассистентка так спокойно, что мне захотелось ее убить.

Я автоматически переключился в режим цыпленка Калимеро.

– Окей, фильм слишком длинный, и я могу его порезать везде, где скажете, но только не эту сцену. Она чудесная. В ней вся моя жизнь, на экране. Даже не просите меня об этом, пожалуйста.

Воцарилась тишина, все внезапно испытали страстный интерес к своей обуви.

У кино есть два врага – эгоизм и удовольствие. Мы никогда не должны забывать об этом, если хотим иметь шанс на успех.

Чтобы снять фильм, требуется два года, и достаточно двух минут, чтобы его испортить. В конечном варианте сцена с дельфинами длится минуту сорок секунд.

* * *

Каннский фестиваль приближался, а фильм далеко еще не был готов.

Эрик Серра начал выдавать первые фрагменты. Начальные титры были волшебные. Это вкусно пахло. Нужно было всего лишь сократить фильм, который длился три часа, даже после сокращения сцены с дельфинами.

Бывшая журналистка на Радио 7, та единственная, что приняла меня в Авориазе, стала главным редактором «Премьеры», в то время как пресловутый Маркез Позито взялся редактировать конкурирующий журнал «Студио магазин».

Их слоган о многом говорил: «То, что останется от кино».

Более претенциозных свет не носит. Очередные священники, которые взялись объяснять, как следует говорить с Богом.

Поскольку я не мог показать фильм руководству «Премьеры» целиком, я показал им одну бабину. Они выпали в осадок.

«Премьера» вышла с дельфином на обложке и слоганом, сколь чудесным, столь и забавным: «Звезда Канн – дельфин».

В монтажной темп еще ускорился. Мы работали семь дней из семи, и я спал всего несколько часов, иногда прямо на месте. Я был в состоянии сильнейшего стресса и усталости, и кончилось дело тем, что грохнулся в обморок.

Врач сделал мне укол и велел на месяц прервать работу. Я спросил у него, чем бы я, по его мнению, мог эти четыре недели заниматься. И пообещал после непременно отдохнуть.

Он дал мне средство, предназначенное для лошадей.

– Помимо этого есть еще кокаин, но я не по этой статье, – сказал он мне с ехидным юмором.

Открытие фестиваля и выход фильма тревожили меня, но меньше, чем перспектива очередной операции Жюльетт. Прошло уже десять месяцев. Ей предстояло снова вернуться на операционный стол.

Хирург сверился со своим календарем в поисках даты. Я почувствовал, что небо снова сыграет со мной в злую игру. Я был в том уверен. Хирург провел пальцем по календарю.

– Посмотрим… это будет… десятого, – сказал он с облегчением.

Десятого мая. В день открытия Каннского фестиваля. В день, когда будет представлена «Голубая бездна». Я побелел.

– Десятого вас устроит? – спросил он.

У меня было такое чувство, что небо забавлялось со мной и играло с моими нервами как с клубком шерсти, но для меня не могло быть и речи о том, чтобы противопоставить мою дочь и мой фильм.

– Десятое? Превосходно! – ответил я надтреснутым голосом.

Но хирург был умен, он явственно почувствовал, что что-то не так.

– Видите ли, я назвал десятое число, но точно так же мог бы назвать одиннадцатое или двенадцатое. Это мало что меняет. У вас что-то назначено на десятое?

Я не смел признаться. Я боялся нарушить порядок вещей, боялся, что моя дочь будет потом злиться на меня, что я предпочел ей мой фильм. Я упорствовал, но доктор настаивал и в конце концов вырвал у меня правду.

– Дело в том… мой фильм будет показан на открытии Каннского фестиваля, – наконец тихо признался я дрогнувшим голосом.

– Двенадцатого будет в самый раз! – бодро ответил он.

Я понял, что эти сорок восемь часов, с 10-го по 12-е, будут очень насыщенными.

Магали, главная костюмерша, заставила нас заказать себе красивые синие костюмы. Для Жан-Марка, Жана и меня. Розанна собиралась надеть маленькое парусиновое платье. Пресса уже требовала показать ей фильм, но он все еще не был закончен, и я отказывался его демонстрировать. Пресс-атташе сообщил мне о том напряжении, которое воцарилось во всей киношной тусовке. Пуавр д’Арвор[73] требовал показать ему фильм, «Либерасьон» чувствовала себя униженной, а Беверини из ТФ1 вообще пообещал отомстить.