Несносный ребенок. Автобиография

Как-то мою мать это наконец разозлило, и Франсуа согласился оставить меня с братом, но только после того, как больше часа накачивал меня ценными указаниями. Я одновременно обрадовался и запаниковал. Если бы что-нибудь случилось, никто никогда не поверил бы в мою невиновность. Поэтому я поставил стул рядом с его кроваткой и сидел там несколько часов, ничего не делая и даже не шевелясь, просто наблюдая за ним и стараясь удостовериться, что он дышит легко и спокойно.

Франсуа никогда надолго не оставлял меня наедине с сыном, настолько это его напрягало, и придумывал всевозможные отговорки, чтобы сократить время ужина. Когда он возвращался, это было избавлением, как для него, так и для меня.

– Ну как все прошло? – спрашивал он.

– Хорошо, – просто отвечал я и отправлялся спать, измученный моим ночным бдением.

Когда родился мой брат, Франсуа вдруг решил, что наш дом слишком мал. Материальное положение это позволяло, и он купил дом в двенадцати километрах от Куломье. Мама, кажется, была рада иметь в собственности целый дом. Сад был достаточно большой, чтобы соорудить там бассейн, а дальняя часть участка выходила к лесу. Деревушка называлась Сент-Августин. Она состояла из пяти домов, стоявших рядком в конце прорезавшей лес дороги.

Поэтому моей новой школой стал лицей в Куломье. Туда нельзя было доехать ни на метро, ни на автобусе. Туда даже на поезде было не добраться. Если конец света существует, из Куломье туда рукой подать.

Дом был еще не вполне готов, и у матери возникла превосходная идея:

– Ты проведешь первый триместр на пансионе в Куломье. И тогда, после того как мы на Рождество переедем, тебе не придется менять школу.

Даже если я и понимал ее резоны, вполне объяснимые, моя мать не отдавала себе отчета в том, что только что сбросила мне на голову бомбу. Мой отец был вновь женат и с женой и двумя детьми жил за границей. Моя мать была вновь замужем и родила еще ребенка, и она собиралась жить в двенадцати километрах от меня. Так эти две неродные мне семьи, перестроившись, жили в полной гармонии и не выказывали никакого желания, чтобы некий парнишка постоянно напоминал им об ошибке юности. Я был единственным воспоминанием о том дурном времени, единственным доказательством их фиаско.

Я был символом того, что не получилось, и мое присутствие было как пятно на скатерти.

И раз уж меня не стерли, то хотя бы оттолкнули. Убрали подальше от глаз и из сердца. Я воспринял это как очередную оставленность, как предательство матери. Отдать меня на полный пансион – все равно что поместить дельфина в аквариум. Это преступление.

Лицей Жюль-Ферри был огромен, ничего общего с коллежем Лезиньи. Там учились более шестисот учеников, по тридцать человек в классе. Интернат располагался в дальнем конце. Сначала мальчики, потом, подальше – девочки. Таких, как я, было человек шестьдесят. По пятеро в комнате без двери, окно с матовым стеклом и общий душ в конце коридора. Мне сразу объяснили, что утром лучше оказываться в первых рядах, так как горячей воды на всех не хватало.

Большинство интернатских были сыновьями фермеров, которые жили слишком далеко, чтобы каждый вечер возвращаться домой. Был среди них один тунисец, сын дипломата, оказавшийся здесь случайно, и два марокканца, родителям которых приспичило поселиться во Франции. Нас было четверо в моей комнате. Мои соседи, старше меня, были уже знакомы и рассказывали друг другу о своих летних каникулах. Поскольку я был новеньким, никто не интересовался моими. Вхождение в коллектив обещало быть сложным. Меня заметил только толстяк из соседней комнаты. Он считал себя вожаком банды, так как остался на второй год в выпускном классе. Прыщи на его роже и идиотская улыбка не внушали мне доверия.

Этот дылда подошел ко мне и сказал с уверенностью кретина:

– Ну ты, тебе надо побрить!

За этими словами тут же последовал дружный смешок его окружения. Как бы то ни было, я тут же напрягся, но о чем он говорил, я не понял. Что именно мне надо побрить?

В конце концов мальчишка, который меня держал, ослабил хватку. Оказалось, что, согласно традиции, новеньких хватали, связывали и брили им волосы вокруг члена. Я попал к приматам, а потому тут же отказался от мысли о том, чтобы влиться в коллектив. Не родился еще тот, кто меня побреет. Я сказал это просто, без вызова. Толстый придурок объявил мне о своем плане, но не сообщил дату экзекуции. С того дня я не спал по ночам, и первые недели в интернате стали для меня сущим адом.