Несносный ребенок. Автобиография

Первый триместр закончился, и мы могли наконец обустроиться в новом доме. У меня была большая комната с окном в сад. Джерри был счастлив, мама тоже. Франсуа обшарил дом и составил перечень всех возможных опасностей для его сына. Он даже велел установить решетку на колодце. Однако можно было не торопиться: Брюс только начинал ползать.

Я больше не жил в интернате и каждый вечер возвращался домой, что по-настоящему напрягало маму, которой приходилось каждый день мотаться туда-сюда на двадцать четыре километра. Идеальным выходом было купить мне мопед, но я должен был расценивать его как подарок. Поэтому я включил мопед в свой рождественский список. Синий «Пежо 103 СТ», такой же, какой у меня угнали в Лезиньи.

На Рождество под елкой я нашел конверт, на котором рукой Франсуа было написано: «Сгодится на мопед». Он всегда так делал, когда у него не было времени чем-то заниматься. Увидев это «сгодится на», мама так показательно обрадовалась, словно мопед стоял уже в гостиной. Я поблагодарил Франсуа, правда, сквозь зубы. Моя независимость наступит не завтра, а пока мне предлагалось ездить в лицей на этом «сгодится на».

Понятно, что никто из моих немногочисленных приятелей не готов был проложить себе дорожку к моему дому, чтобы видеться со мной по средам. Я снова остался один и делил свое время между Брюсом и Джерри. Подростковые гормоны начали во мне закипать, и напряжение в доме явственно ощущалось. В конце концов я объяснил маме, что наша удаленность от города пагубна для моих занятий. Я не мог ни узнать у товарищей, что задано, ни получить помощь от преподов, и это сказалось на оценках во втором триместре. Лучшим решением было вернуться в интернат. Франсуа тут же согласился, а мама моего демарша не поняла. У меня не было желания вернуться в интернат, но еще меньше мне хотелось оставаться в этом доме. Я чувствовал себя необязательным элементом в новой семье, которая не нуждалась в моем существовании. Мне были не рады.

* * *

Я все реже и реже видел дельфинов в зоологическом саду. Когда и следа не осталось от эгоистического удовольствия их видеть, я стал ощущать их тоску. Вода пахла хлоркой, а глубина едва достигала трех метров. К тому же нелепый бассейн находился под надувным куполом, и они никогда не видели неба. Такие заведения должны быть под запретом. Я чувствовал их несвободу, которая была больше, чем моя, а их одиночество сковывало меня холодом. Я очень хотел бы однажды узнать, что они свободны, что они вернулись в бескрайнее море.

Я уже не собирался становиться дельфинологом, но решил отдать дельфинам должное. Я собрался написать о них книгу. Я много чего знал, но все мои сведения были из книг, иногда сугубо специальных. Значит, моя книга будет скорее поэтической, и мне хотелось, чтобы все ее прочитали. В конечном итоге ее не прочтет никто, даже моя мама. Что до моих приятелей из знаменитого своими сырами Куломье, то они до сих пор думают, что дельфин – это рыба. И мои триста страниц остались лежать в столе. Правда, в этом был положительный момент: у меня появилась привычка писать.

Вот уже несколько лет я писал ежедневно, делал записи в своем подростковом дневнике, правда, там не содержалось ничего особенного. Я ограничивался событиями дня, должно быть, из страха, что дневник обнаружат, прочтут, станут издеваться. Поэтому просто что-то писал, чтобы возникло ощущение, будто говорю с кем-то, кто меня слушает, как покладистый и молчаливый друг.

Я никому не доверял и меньше всех – себе. Все оставалось во мне, запертым, заблокированным. И однако все во мне кипело, переливаясь тысячью цветов, все притягательно пахло свободой, а моя машина сновидений работала на полную катушку. Моя жизнь была коралловым рифом, в нем бурлила жизнь, невидимая с поверхности, как радуга, заключенная в снежный ком. С каждым днем я все явственнее сознавал, что так не могло дальше продолжаться. Нужно было разбить стекло, пробиться на поверхность. Нужно было научиться выражать себя, рассказать миру, кто я, даже если ничего особенного я из себя не представлял.

И вот однажды моя преподавательница французского познакомила меня с «Кандидом» Вольтера. Простодушие главного героя тронуло меня. Он мог бы быть моим братом. Весь класс, уже охваченный цинизмом, смеялся над ним, полагая, что его место на скамейке запасных, но преподавательница говорила о нем сочувственно, и я впервые внимательно слушал.

Меня особенно прельщало то, что автор описывал одно, а на самом деле говорил о другом. Образ в образе. Как в музыке. Как в фотографии. Впервые я почувствовал, как выстроен текст. Как ноты, как линии, как цвета или звуки.

Буквы образовывали слова, которые соединялись с бесконечностью, чтобы вызвать эмоцию. Это было высшее искусство, первое из всех, подлинное и изначальное. Искусство в чистом виде, дворец, ключ от которого вручил мне Вольтер. Но у меня не было амбиции инвестировать в недвижимость, мне хватало одной маленькой комнаты.