Несобранная проза

У Тома не было ни отца, ни матери. Он считал своею матерью, отцом, палачом, хозяином, тюремщиком, другом, товарищем и сообщником рыжего Сама. Тот же не думал о происхождении мистера Смита и был уверен, что мальчишка завелся от дождя и грязи на большой пригородной дороге, где он его подобрал.

Найденыш был так же сер и грязен, как октябрьское небо, под которым его встретил старший. Не совсем правильно, конечно, говорить «встретил», потому что Том лежал в канаве и спал. Вероятно, Сам принял мистера Смита за выброшенный узел с лохмотьями и даже, приподняв его за шиворот, не совсем разубедился в этом, так мальчик был легок. Только глянувшие вдруг из сплошной размазанной грязи линюче-голубые глаза показали, что этот узел умеет бояться и плакать. Сам поставил мальчика на ноги, дал ему подзатыльник и пошел дальше. Том побрел за ним, как собаченка. Через несколько минут старший передал ему свой окурок, который младший, давясь, и начал курить. Мальчику не приходилось раньше курить, но он боялся Сама, к которому сразу почувствовал уважение и некоторое обожание. Особенно ему нравились длинные и необыкновенно сухие ноги. Из-под оборванных, лиловых с бахромою брюк лодыжки выглядывали вываренными, да еще дня три глоданными бульонными костями. Через рваные дамские ботинки с резинками мелькали острые пятки, разбрызгивая далеко грязь.

Потом они разговорились. Первый заговорил Том. Ему это было так трудно, как сдвинуть комод с сырыми простынями.

У покинутой избушки скакала и выла рыжая собака в репьях. Она была привязана и чуть не давилась, стараясь сорваться. Потом отбегала к столбу и с новым оживлением натягивала веревку. Том остановился и тихо сказал грубым голосом:

– Ишь ее! – и смотрел, ответит ли Сам. Тот взглянул по направлению к избушке, плюнул и наконец буркнул:

– Пристрелить бы!

– Верно, никого нет.

– Все может быть…

– Ишь, сволочь! – в восторге осмелел Том, и если бы мог, укусил бы от радости пожелтевшие в некоторых местах, пахнувшие потом и телом стольких за свой век владельцев, штаны Сама. Пошли дальше. Так Том и поселился у Сама, хотя у того не было определенной квартиры. Ну, да ведь и Тому перевезти свое имущество было не трудно. В ночлежках хозяин обучил мальчика разным штукам, в виде награды играя с ним в карты и радуясь при выигрыше, хотя на игру Сам тут же давал деньги. Больше десяти медяков Том не получал.

Главной заботой в воспитании Тома было, как бы он не растолстел, хотя никаких опасных признаков дородности не замечалось. Боялся же Сам толщины Тома потому, что младший помощник служил ему главным образом для того, чтобы пролезать через дымовые трубы каминов и отворять тихонько двери богатых квартир. Мальчик очень ловко это проделывал и скоро стал известностью среди воров, так что ему даже дали прозвище «Том-белка». Однажды к Саму пристал один франт, чтобы тот отпустил к нему своего помощника на гастроли открыть двери в спальню какой-то неприступной красавицы, и предлагал изрядные деньги, так что наши приятели имели бы возможность безбедно жить целый месяц, но воспитатель Тома с негодованием отверг такое предложение. Пробовали раза два воровать мальчика другие воры, но он отовсюду прибегал к Саму, хотя у того и не было постоянного местопребывания. Нельзя сказать, чтобы Том был лучше вымыт, чем в первую встречу со своим товарищем, но последний теперь его не признал бы за узел с тряпьем. Теперь он уже привык различать кроме линючих голубых глаз, щеки в веснушках, вздернутый нос и острый подбородок. Он даже знал выражения этого лица, ужимки и гримасы Тома и вообще его привычки, которые мистер Смит имел, как всякий другой человек.

* * *

В эту ночь шел мелкий, холодный дождь, и если бы Том когда-нибудь проводил время в теплом доме за круглым столом, где все собрались, хозяйка наливает чай, или накладывает пудинг, масло золотится в хрустальной масленке, хлеб, толсто и обильно нарезанный, ждет едоков на своей деревянной доске, на которой выжжено: «птичка по зернышку клюет и то сыта бывает», творог белеет аппетитной глыбой, зовя к себе сметану и сахар, круглятся яйца и розовеет в нежном жире домашняя ветчина; потом утихнет звон ножей и вилок, служанка и мама уберут со стола, и начинаются самые сладкие часы перед сном, когда хозяйка возьмет работу, старший Джон развернет толстую книгу с картинками, где описаны такие же семьи, такие же вечера за такими же круглыми столами, младшие вырезают дам из прошлогодних модных журналов, у дверей стоит горничная и дремлет, смотря на круглые часы и вздрагивая, когда полено треснет громко в камине, – если бы Том знал все это, то вечер как раз подходил к тому, чтобы завидовать всем этим прелестям. Но он ничего подобного не знал и, хотя и не с большим удовольствием, но без особенного ропота влез на крышу, где Сам прикрепил к трубе, из которой не шло ни тепла, ни дыма, длинную веревку, как у трубочистов, чтобы мальчик мог спускаться.

– Ну, Том, с Богом! – произнес Сам, раскуривая трубку, которую все заливал дождь.