Несобранная проза

– Ничего, все устроится. Это на нее действует чрезмерная влюбленность.

Неизвестно, слышал или нет это семейное объяснение Печковский, который, как оказалось, был в это время дома. Он знал, по-видимому, что происходит какое-то совещание, потому что не заходил в ту комнату, где разговаривали, а, между тем, обычно находясь дома, он расхаживал по всем покоям, не то что имея непоседливый характер, а как-то скучая в одиночестве. Как многие ласковые люди, не особенно глубокие и не занятые какой-нибудь поглощающей идеей, Дмитрий Петрович, не будучи чрезмерно разговорчивым, был необыкновенно общительным, словно для того, чтобы было с кем быть ласковым и уютным.

Вечером того же дня он постучался в дверь комнаты барышни Дулиной и сначала просто сидел, перебирая в шкапике отлично ему известные книги, потом, наконец, сказал:

– Вот что я хотел вам сказать, Евдокия Владимировна.

– Что именно? – не особенно любезно отозвалась девица, еще не совсем оправившаяся после недавнего объяснения.

– Этот разговор, вероятно, не будет иметь никаких действительных последствий, да это и хорошо, потому что практические результаты от него были бы для меня весьма печальными. Но, тем не менее, я хочу поговорить с вами, если вы ничего не имеете против…

– Я ведь не знаю, о чем вы будете говорить… Покуда я никакого разговора не вижу. Надеюсь, однако, что ничего особенно неприятного или предосудительного вы мне не будете говорить…

– Ну, разумеется… Да, по-моему, ничего нового для вас в моих словах не будет, вы и без говорения должны это знать.

Жилец вдруг встал со стула у печки, где он сидел, и перешел на диван рядом с Донышкой.

– Печка не топлена, – заметила та насмешливо.

– Я не от того перешел, мне так удобнее говорить. Барышня отодвинулась от него и, улыбнувшись, будто и в самом деле знала, о чем будет речь, проговорила:

– Ну, я слушаю, только не мямлите, ради Бога, Дмитрий Петрович. Я сегодня не в духе и плохо соображаю, так что на мою догадливость не рассчитывайте, а говорите прямо, в чем дело.

– Хорошо, я не буду мямлить… – сказал Печковский довольно храбро и остановился. Донышка не подбодрила его, так что, предоставленный собственному красноречию, он заговорил быстро:

– Я ведь люблю вас, Евдокия Владимировна, и жить без вас не могу. Я знаю, что ваш батюшка никогда вас за меня не выдаст, потому что у меня ничего нет. Я все-таки люблю вас искренно, как, вероятно, никого уже не буду любить. Это смешно, конечно, и бесполезно, тем не менее, мне хотелось, чтобы вы знали мое чувство.

Донышка зорко на него взглянула.

– Благодарю вас, Дмитрий Петрович, но почему вы так уверены, что папа откажет вам? Вы не пробовали говорить с ним?

– Нет. Ваш батюшка очень добр, но мне и в голову не приходило обращаться к нему с такими вопросами.

– Ах, вам и в голову не приходило! К чему же тогда и весь теперешний разговор?

– Но, послушайте, дорогая Евдокия Владимировна.

– Ну, что такое?

– Я не хотел рассердить, а тем более огорчить вас, но покуда я хотел узнать ваше мнение, расположение ваших чувств.

– А зачем вам это нужно? Ведь вы говорили, что с вас достаточно того, чтобы я знала… или вы этого не говорили? Все равно какой-то романтизм. Вы меня простите, Дмитрий Петрович, я сегодня в очень плохом настроении, так что должна признаться, что вы выбрали очень неудобную минуту для разговоров. Могу только одно сказать… для вас это, может быть, и новость, а именно, что я вас так же искренно люблю и так же расположена к вам, как и вы ко мне. И так же я знаю, что из этого ничего не выйдет, потому что так же, как у вас, и у меня ничего нет.

Заметив, что Печковский сделал удивленное лицо, почти испугался, Донышка улыбнулась:

– Да, да, у меня, как и у вас, Дмитрий Петрович, ничего нет. Мы, кажется, оба ошиблись в расчете.

– У меня никакого расчета не было.

– Знаю, что расчет ваш был из самых благородных, но все-таки был. Так что выходит, что мы оба в расчетах ошиблись. Вероятно, тут нужно иметь также талантливость и известную догадку. Ну, что же делать. Будем поступать и делать без всякого расчета.

Видя, что Печковский вопросительно улыбается, Донышка продолжала снова несколько сердитым тоном:

– Я говорила уже, что я сегодня в дурном расположении духа. Может быть, в другую минуту я говорила бы с вами иначе, а, может быть, и совсем ничего вам не сказала бы. Но дело в том, что я вам скажу, а не каким тоном, вопреки французской пословице. Наши расчеты не оправдались, но чувства наши от этого не изменились. Я предлагаю действовать просто…

Дмитрий Петрович наклонился и поцеловал у барышни руку, а Евдокия Владимировна, смущенно и сердито улыбаясь, не отнимала ее, только минуты через две, слегка оттолкнув молодого человека, сказала:

– А теперь идем! Мы – союзники и не будем сдаваться, но и союзники могут дуться и встать с левой ноги… Скоро я приду в лучшее настроение, и обоим нам будет легче добиться своей цели, которая, в сущности, у нас общая.

IV