Несобранная проза

– Я очень виновата перед тобою. Покуда ты бывал занят, трудился, работал, я завела… историю, ну, роман, если хочешь. Он еще не так далеко зашел, чтобы нельзя было вернуться. Я хотела признаться тебе… Вот. Я хочу сделать усилие воли и прекратить все это, я отдам тебе его письма.

– Не надо, милая.

– Нет, я хочу быть с тобою откровенною до конца.

Не поспел Терентий Васильевич сказать что-нибудь, как на его коленях очутилась связка писем на английском языке; она появилась так быстро, словно заранее была приготовлена.

– Англичанин? – спросил Лапидин.

– Прочти.

Писем было не так много, да Терентию Васильевичу и не нужно было читать их все. Он тихо сполз на ковер и, припав к жениной руке, прошептал:

– Прости, Маргарита, если можешь. Но как тебе достались мои письма? Неужели мистрисс донесла?

Лапидина ничего не отвечала, потом произнесла:

– Видите, какую предательницу вы любили?

– Я ее больше никогда не увижу!

– Не ручайтесь. И я не обещаю прекратить сношения со своим англичанином.

– Разве он все-таки существует?

– Как и ваша мистрисс.

Брови Терентия Васильевича все поднимаются, рот раскрывается и словно только ждет позволения распуститься в улыбку.

– Так это… так это…

– Не смущайтесь водевильным положением. У вас был флирт (заочный) со мною. Это вам подтвердит мистер Овэн и все ученики.

– Но как же это могло выйти?

Лапидин краем уха слушал рассказ жены, как она со знакомыми англичанами решили открыть совместные уроки. Она прельстилась практикой и возможностью заработать личные деньги. Когда записался Лапидин, она старалась скрыть свое участие в уроках, потом же, когда он адресовался к ней с письмами, было еще больше причин ей скрываться.

Маргарита Петровна еще не кончила своего рассказа, как муж заговорил:

– Так как же, будет считаться, что я тебе изменил?

– Вроде того.

– Но ведь и ты увлекалась корреспондентом.

– Я знала, что это – ты.

– Мистер Лэпайден?

– Да, мистер Лэпайден. Терентий Васильевич вздохнул.

– Все-таки жаль мистрисс. Она была такая веселая, так сверкала зубами.

– Если хочешь, будем продолжать переписку? – проговорила Маргарита Петровна и поцеловала мужа.

Воображаемый дом

I

Уже по одному тому, как представлял Владимир Васильевич Дулин своим домашним нового знакомого, видно было, что его воображение снова нашло себе пищу. Придав важность своим бачкам, которые он считал пушкинскими и которые на самом деле делали его похожим на капельдинера или выездного лакея, расшаркавшись перед собственной женой, словно это его представляли ей, он с ударением произнес:

– Печковский, Дмитрий Петрович.

Юлия Павловна, поклонившись, ждала, как будто не понимая, что скрывается под этим именем, потому что она чувствовала, что ей надо что-то сообразить. Она вопросительно глядела на мужа; но его важный и торжествующий вид не давал ей никаких более точных объяснений. Донышка (дочь Дулина, Евдокия Владимировна) переливала через края золотой чашки горячую струю из медного самовара, засмотревшись на обыкновенное, но очень милое и скромное лицо гостя. Глаза он держал опущенными, но от размашистых бровей они предполагались смелыми и веселыми, не без лукавинки, очень русскими, точнее ярославскими. Донышке стало смешно и, растянувши в самоваре рот до розовых ушей, она подмигнула, как заговорщица, отцу, когда тот деревянно и хвастливо повторял, обращаясь уже к ней:

– Печковский, Дмитрий Петрович.

– Ах, папа, какой ты выдумщик!

Юлия Павловна болезненно и напряженно взмахнула белесыми ресницами, папа, как заводная кукла, крякнул и, протянув ладонь лопатой к тяжелому столу, ничего не сказал. Гость беззаботно сел за чайный стол, будто собираясь метнуть банчок. Кисейные занавески делали столовую похожей на детскую, еще более молодила стены круглая мордочка барышни Дулиной, ее желтое платье и то, что кипяток, дымясь, перелился на поднос. Мамаша шепнула дочке:

– Я ничего не понимаю.

Молодой человек охотно наложил себе меда и беспечно заметил:

– А знаете, ветер совершенно стих.

Разговор, начавшийся, как в глупейшей пьесе, продолжался также странно, но, казалось, никто из присутствующих не обращал на это внимания. Гость остался попросту и после чая играл на фортепьяно, Донышка пела и показывала свои рисунки, Юлия Павловна смастерила даже, часам к одиннадцати, из копченого сига и нескольких помидоров импровизированную закуску, и Владимир Васильевич сохранял благодушно торжественный и таинственный вид. При ближайшем рассмотрении Дмитрий Петрович оказался молодым человеком хорошего роста, с веселыми, лукавыми, как было уже сказано выше, глазами, тупым носом, большим румяным ртом, общительным и занятным на непритязательных вечеринках, с которым, вероятно, легко сходишься и завязываешь дружбу. Но почему Дулин привел и так гордился какими-то его достоинствами, все-таки оставалось непонятным. Когда гость ушел, Владимир Васильевич облегченно вздохнул, сказав, что дело сделано, и Дмитрию Петровичу теперь от них (Дулиных) не уйти, хотя опять-таки почему Печковскому, только ушедшему, нужно было никуда не уходить, оставалось непонятным.