Несобранная проза

– Да кто он сам-то, Дмитрий Петрович? – спросила Донышка, разбирая разбросанные ноты.

– Дмитрий Петрович Печковский.

– Это я уже слышала, я не про то… ну, чем он занимается?

– Он – жених.

Юлия Павловна испуганно моргнула, а дочка, оставив кипу романсов Чайковского на полу, воскликнула:

– Как – жених? Так он и ходит по домам в качестве жениха? Сюда, значит, он пришел для меня? Пожалуй, напрасно старался…

– Я не понимаю вас, Владимир Васильевич, как это возможно… – начала болезненно Юлия Павловна. – Незнакомого человека… в первый раз… в дом… взрослая дочь… у меня никогда ничего не запирается, а от сундука замок так и совсем сломан.

Речь ее иссякла, казалось, от собственной неопределенности. Дулин вышел на середину столовой и громким голосом скомандовал:

– Вот что я вам скажу.

Но громкость произношения не всегда доказывает определенность сведений и убежденность оратора. Из его речи можно было только узнать, что его гостя зовут Дмитрием Петровичем Печковским и что Дулин его пригласил в жильцы, считая за очень порядочного и состоятельного человека. Узнав, что кабинет сдадут, Донышка вслух заплакала и, не дослушав объяснений отца, где он познакомился с Дмитрием Петровичем и на основании каких данных он считает его богатым человеком. Впрочем, если бы она и слышала, то все равно ничего не поняла бы из отцовских объяснений, и это всецело нужно было бы приписать не ее сообразительности, а невразумительности Дулина.

Впрочем, бывают же такие странности, что богатое семейство отдает комнату в наем, отчего же не допустить обратное – странного желания богатого человека не обзаводиться хозяйством, а снимать комнату.

II

Печковский через несколько дней действительно переехал в квартиру Дулиных, к удивлению Донышки и Юлии Павловны. Багаж жениха состоял из обыкновенного чемодана, где было белье, визитка, флакон духов, несколько простых щеточек для туалета, карточка пожилой дамы, две-три книги из тех, что читают в дороге, и почему-то бронзовый подсвечник с охотником. Хозяин, помогавший жильцу устраиваться, раскладывал весь этот скарб с таким видом, словно все это были редчайшие английские несессеры с гербами и в сафьяновых футлярах.

Тихонько закрыв за собою дверь, Владимир Васильевич вошел в комнату дочери и вдруг громко расхохотался.

– Что ты, папа?

– Нет, каков плут! Какая тонкая бестия! И все это из-за любви к тебе, счастливейшая ты девица!

Донышка нахмурилась, не понимая. Дулин радостно ворочался по комнате, потирая руки и ероша голову.

– Богатейший помещик, домовладелец, изъездил Европу вдоль и поперек, изысканный знаток всего изящного и переехал в комнату с одним подсвечником!

– Зачем же он это делает, по-твоему?

– Чтобы не узнали про его богатство.

– Почему же он этого не хочет?

– Потому что ему дорога твоя любовь; ему интересно, чтобы ты его полюбила за его самого, а не за его деньги.

– Да, но почему вы решили, что он влюблен в меня?

– Это же бросается в глаза.

– Не знаю, мне не бросилось.

– Ты не в счет, влюбленные никогда ничего не видят.

– Так вы и меня записали в ряды влюбленных?

– Ну, разумеется. Как же иначе? А посмотри, какой я хитрый. Как говорится, нашла коса на камень. Он скрывает свое положение, и я скрываю, что только благодаря скромности мы снимаем эту квартиру, даже сдаем комнату, что за тобой двести тысяч приданого и т. п. Хочу, чтобы он полюбил мою девочку, мое золотое донышко за нее самое, а не за какие-то двести тысяч.

– Это, конечно, очень романтично, папа, но боюсь, что ты ошибаешься. За себя, по крайней мере, я могу отвечать, что никакой чрезвычайной страсти к Дмитрию Петровичу не питаю. Думаю, что и с той стороны дело обстоит проще и что вас, папочка, надувают.

– Да, да, да, я про то же и говорю. Только я тоже не промах и принял свои меры.

Неизвестно, принимал ли какие-нибудь меры Печковский, но жил скромно, уютно, тихо и скоро снискал себе расположение горничной, кухарки, старой няни, швейцарихи и самой Юлии Павловны. Последняя, по крайней мере, перестала его бояться и не так уж оплакивала свою участь при мысли, что у них живет жилец. Действительно, беспокойство от Дмитрия Петровича было не больше, чем, скажем, от кота, который спал бы, свернувшись клубком на печке, и мурлыкал. Дулинский жилец не мурлыкал, но говорил тихо и ласково, ничего не требовал, вставал довольно поздно и так тщательно скрывал свое богатство, что со второго месяца начал затягивать плату за комнату, а за стол и прислуге и вовсе не платил с самого начала. Хозяева, будучи, очевидно, людьми менее хитрыми, на это не обижались, а Владимир Васильевич всякий раз, как Печковский извинялся, что задержал плату, восклицал восторженно:

– Нет… каков шельма… нужно иметь присутствие духа, чтобы наводить такую тень. Денег у него нет, видите ли! У кого же и деньги, если не у него?!