Несостоявшаяся битва

Чемберлен отмечал свое «глубочайшее недоверие к России» и к ее побудительным мотивам через какие-нибудь десять дней после того, как Гитлер оккупировал Прагу, а в течение последующих шести месяцев в своих частных письмах он продолжал выражать свое искреннее убеждение, что Гитлер желал мирного урегулирования с Англией и не стремился к войне. Биограф Чемберлена справедливо подчеркивал, что это было вызвано вовсе не предрассудками. По его утверждению, оно основывалось на данных разведки и информации, которую представляли Чемберлену, о характере русской власти и ее вооруженных сил и, надо полагать, также на информации о Германии и намерениях Гитлера.

Невиль Чемберлен не был исключением. Наоборот, он был одним из наиболее типичных людей своего времени и своего класса, политических деятелей и военных, которые вершили делами в те предвоенные месяцы. Их взгляды были удивительно едины, хотя в стаде и были отдельные паршивые овцы, шедшие не в ногу со своим классом. Частные заметки Джонса, лорда Лотиана и Айронсайда показывают, что тогдашние руководители Англии не были ни злодеями, ни глупцами, а просто частью строго ограниченного общества, жившего в пределах своего умственного кругозора и оперировавшего закостенелыми политическими и стратегическими концепциями; их подбадривали представители правящих классов Германии, которые, часто не имея намерений работать на руку Гитлеру, даже не подозревали, что льют воду как раз на его мельницу.

Сочетание всех этих факторов вместе с дипломатической и разведывательной информацией, собираемой и интерпретируемой людьми своего же класса и тех же общих взглядов, создавало фундамент для стратегической концепции, на которой англичане и французы (как ни странно, но и Гитлер) основывали роковые политические курсы, неизбежно приведшие к сентябрю.

Правительства и генеральные штабы Англии и Франции были убеждены, исходя из своих собственных взглядов и логики (а также на основе дипломатической и разведывательной информации), что Гитлер отступит перед угрозой риска мировой войны. Они верили, что их твердые заявления и конфиденциальные дипломатические послания вместе с договорами и пактами о взаимопомощи подействуют на Гитлера как соответствующее сдерживающее средство. (Они не были даже полностью уверены в воинственных намерениях Гитлера.) Гитлер в свою очередь тоже верил (не без определенного основания после Мюнхена), что англичане и французы не пойдут на риск мировой войны и угрозу уничтожения своих городов немецкой авиацией ради сохранения целостности Польши, где ни одна из этих стран не имеет жизненно важных интересов, которые оказались бы под угрозой.

Расчеты той и другой стороны были ошибочными. Обе стороны основывали их, по меньшей мере, частично на информации, полученной через обычные дипломатические и военные каналы. Обе стороны в значительной степени обманывали друг друга. Англичане не собирались в 1939 году оказывать немедленную помощь полякам, как только они подвергнутся нападению; не собирались оказывать помощь и французы. Немецкий обман в некотором смысле был куда более опасным для Гитлера: у него не было средств ни в воздухе, ни на суше, чтобы подкрепить свои угрозы против англичан и французов. По существу, в сентябре последнее слово принадлежало западным союзникам. Как сказал Черчилль, они были хозяевами положения. Соответствующие сдерживающие средства, однако, не сработали, хотя как западные союзники, так и немцы верили в их военную реальность: англичане и французы страшились ударной мощи люфтваффе, а немцы знали, что сто французских дивизий не были ни пугалом, ни мифом. Обе стороны ошибались в психологической оценке возможности, что противник был готов идти на риск мировой войны. Однако Гитлер, как и англо-французские союзники, был готов идти на такой риск, даже если обе стороны имели сомнения и колебания. Здесь важно отметить, что они решили идти на риск мировой войны, и не было эффективного колокола, в который можно было ударить и предупредить каждое правительство, английское, французское и немецкое, об этом одинаковом курсе, что в данном случае было важнее всего прочего.

Многомиллионный поток слов, конфиденциальная и совершенно секретная информация, донесения и сплетни дипломатов, подробности по военным вопросам и экономические оценки попадали через разведывательный аппарат (во всех его аспектах) к людям, принимавшим решения в Лондоне, Париже, Берлине, Риме и Варшаве. Что они знали, когда пробил час принятия решений? Мы видим их действующими в сплошном тумане неведения, ошибочной информации и ошибочных суждений, в котором они действовали. И поэтому нам теперь следует ближе рассмотреть этот «аппарат», на который полагались при своей ориентировке Чемберлен, Даладье, Гитлер и Муссолини.

Что представлял собой в действительности «разведывательный аппарат», военный и дипломатический, летом 1939 года?