Несостоявшаяся революция

Но при этом либералы и большевики — и в этом их глубинное, экзистенциальное сродство — одинаково ненавидели русских и Россию. Черпая мобилизующую силу в общем источнике — русской ментальности, они были в то же время едины в своем подозрительном и враждебном отношении к русской этничности, ассоциировавшейся с имперским принципом, старым режимом, косностью, бескультурьем и цивилизационной отсталостью.

В цепи европейских «бархатных революций» рубежа 80—90-х годов прошлого века и среди советских республик Россия оказалась единственной страной, где принципы демократии и либерализма были разведены с национальной традицией и сознательно противопоставлены ей. И причиной тому служило отнюдь не идеологическое противостояние с русским национализмом, в значительной своей части оказавшимся политическим союзником коммунистической власти. Когда потребовали политические обстоятельства, либеральное движение взяло на вооружение выпестованные националистами идеи суверенитета и равенства России. Дело было именно в экзистенциальной чуждости русскости, рассматривавшейся с точки зрения презумпции виновности — как опора империи, источник коммунистического режима и кардинальная угроза демократии.

Русские люди поддержали демократическое движение, увидев в нем возможность освобождения от невыносимого имперского бремени и в надежде на лучшую участь для себя и для России. Точно так же они поддержали в свое время большевиков, чья власть оказалась для русских несравненно более тяжелым ярмом, чем старый режим. Либеральная утопия была созвучна русскому этническому архетипу, а демократические лозунги выражали доминанту массового настроения — мирной трансформацией добиться справедливости — для русских и всех остальных народов СССР.

Конец века зеркально отразил его начало. В начале века большевизм и либерализм представляли собой конкурировавшие модернистские версии развития России, противостоявшие консервативному социокультурному комплексу. Семьдесят с небольшим лет спустя консервативно-охранительный коммунизм (такова общая логика эволюции идеологий, первоначальный революционный модус которых неизбежно сменяется эволюционно-реформистским, а затем — консервативно-охранительным) и институционализированная советская версия современности (Modernity) не смогли противостоять экспансионистскому натиску революционного либерализма и западной модели современности.

И оба раза русский национализм оказывался в ловушке: манифестируя себя как консервативно-охранительную, антиреволюционную силу и в этом качестве поддерживая уходящую власть — самодержавную и коммунистическую — он обрекал себя на поражение вместе с ней. Злая ирония истории состояла в том, что по своим целям русский национализм вовсе не был консервативным течением. Патриархально-консервативный флер скрывал подрывной, даже революционный заряд: ведь добиваясь этнизации имперской политии, националисты по существу бросали вызов ее фундаментальным основам, выступали против статус-кво. Однако за редким исключением они никогда не понимали своей революционной природы. Зато ее тонко чувствовала имперская власть, относившаяся к русскому национализму (более широко — к русской этничности вообще) с подозрением и опаской и обращавшаяся к нему за подмогой только от полной безысходности — как это было в революциях 1905-1907 и 1989-1991 гг.

Особую пикантность последней революции придало то обстоятельство, что именно русский национализм выковал разрушивший империю таран — идеологию российского равенства и суверенитета. Поэтому, борясь с демократической революционной волной, русские националисты в каком-то смысле боролись сами с собой и с собственной вековой мечтой. Может быть, когда над Кремлем спускался «серпастый и молоткастый» флаг, они наконец прочувствовали смысл фразы из весьма нелюбимого ими романа Ильфа и Петрова: «Вот и сбылась мечта идиота...»

В аналитическом плане два вопроса наиболее важны для понимания русского национализма на переломе 80-90-х годов прошлого века и последующей националистической динамики. Первый из этих вопросов относится к сфере политической, второй — к состоянию русской этничности как таковой.

Могли ли националисты отклониться от дружеских объятий, превращавшихся для них в роковые, избегнуть «поцелуя смерти», которым их одарял уходящий в историческое небытие строй? По-другому, это вопрос о субъектности русского национализма, его способности сыграть в российской политике самостоятельную роль, а не довольствоваться разовыми выходами и репликами «Чего изволите-с?». Ведь сами националисты грезили о статусе «третьей силы», альтернативной как левым, так и правым. Почему же им так и не удалось стать ею?