Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России

Работа с общественным мнением при Александре I, императорский протестный театр и видеобитвы современных медиа, письма 1960‐х – лишь четыре примера из обширного списка противоречивых, неидеальных и развивающихся российских публичных режимов, которые встречаются в этой книге. В распространенности подобных «несовершенных» публичных сфер в русской истории можно, увы, усмотреть подтверждение клише о России как о несовершенной, нерациональной или «хрупкой» нации[1497]. О том, что русскую историю порой так и прочитывают, свидетельствуют исследования антрополога Дейл Песмен, в начале 1990‐х задавшей жителям Омска вопрос: что означает для вас миф русской души сегодня, в контексте постсоветской общественной жизни? В ответах, пишет Песмен, омичи постоянно возвращались к образам «загадок, гибридности, парадокса, тайны, отсутствия ясности, чудовищности и хаоса», причем они «кооптировали эти „несовершенства“… как положительно оцениваемые аспекты национального характера»[1498].

Подобные прочтения уникально «несовершенной-но-хорошей» русскости интересны для дискурс-аналитиков, но их фактическая основа не особо богата. Более верным и плодотворным мне представляется другой вывод. Как отмечают составители сборника, в русской истории наблюдается как частая смена, так и повторяющаяся неустойчивость делиберативных практик. Рассматриваемые на этом фоне кейсы сборника представляют собой материал, четко показывающий принципиальное – и отнюдь не «уникально русское» – несовершенство публичной сферы. На это более фундаментальное общественное несовершенство – и на коллизию между теорией нейтральной, гармоничной публичной сферы и практикой многоголосной реальности конкуренции и конфликта – неоднократно указывали сами теоретики публичных режимов[1499]. Джон Ролз, например, ссылался на нехватку «полной правды» в политике и кардинальное «несовершенство» публичного разума не как на проблемы, которые нужно решить, а как на факты жизни, которые нужно принять[1500]. Неидеальность публичной сферы становится ключевой темой и в поздней феминистской и постколониальной критике теоретизации публичности. Согласно утверждению экспертки по политической коммуникации Веену Раман, лишь «смешанная модель делиберации внутри несовершенной публичной сферы» может помочь проанализировать публичные культуры современной Индии[1501]. Только такая модель, пишет Раман, может содействовать пониманию «публичной сферы, в которой доминирующие нормы и структуры коллективной жизни были изменены посредством реальных практик в кризисные периоды»[1502].

Сборник продолжает важную работу Раман и других исследователей, показывающих иллюзорность идеи нейтральной, гладко функционирующей публичной сферы. Ее авторы осознают, что, как пишет в своей главе Стивен Ловелл, «слишком уж часто публичная сфера не дотягивает до высокой планки», установленной классической теорией публичности. Материалы русской истории, где расхождение теории и практики, согласно Ловеллу, самоочевидно, дают отличный повод «не… отвергнуть концепцию Хабермаса, а… доработать, чтобы сделать применимой и к „смешанным“ случаям, сочетающим в себе „буржуазные“ и „абсолютистские“ черты».

Несовершенство в данном контексте не исключительно (и совсем не обязательно) негативный концепт. Конечно, ни пропаганда, ни террор, ни насилие не могут быть оправданы никогда: у мерзости сталинского террора нет «своих плюсов». Но в предыдущих главах также обсуждались публичные режимы, которые неидеальны в другом, более положительном смысле, – например, альтернативные выставки второй половины 1970‐х годов. Анализ этих выставок, проведенный Мариной Максимовой, подтверждает недавние исследования, уточняющие традиционный взгляд на эпоху как на период монолитного социального застоя. Неофициальные выставки, по словам Максимовой, были примерами новых манифестаций публичной жизни, успевшими ускользнуть от неадекватного государственного контроля. Другой пример – неуклюжесть советских коверных клоунов, описанная Анной Ганжой: их «неидеальные» образы представляли альтернативу советскому идеалу нового человека в новом теле, а фигура «более реалистичного», неумелого клоуна помогала гражданам справиться с эмоциональным давлением жесткого идеала.

Неудивительно, что недостаточный контроль властей и неловкий контргерой приветствовались в советском обществе, где несовершенство функционировало как путь от контроля к убежищу, от террора к безопасности. Так происходит всегда, когда недостаток – качество репрессивного режима или, как в случае советских клоунов, свойство его символов.

Но несовершенство может действовать как положительная категория не только в репрессивных публичных режимах. Философ Игорь Померанц понимает ту же категорию как незаменимое условие для «реального общества», которое