Несовременные записки. Том 3

Приехали под вечер, выпили, поговорили и спать разошлись, чтобы наутро всё путём сделать и нам чтобы на газике домой поехать. А Фермер возится, никак заснуть не может и мне говорит: что-то, говорит, они не ложатся и подозрительно ходят. Я ненавижу трусов, но он ведь ещё и на Гришу-цыгана нехорошо думает! Ничто, говорю, мы их ножичком кольнём, ежели войдут. И он скатывается с постели и начинает шарить в своих карманах. Держи, говорит, и протягивает мне нож… Ну, ты понял?

— Понял. Он цыгана хотел убить.

— И-эх, сынок! Он хотел, чтобы я убил. Ты мне не нальёшь немного?

— Налью, — тут же согласился Халик, но в следующее мгновение замер, как будто что-то вспомнил, ну, будто электроплитку забыл выключить. — А-а… ты не потерпишь немножечко?

— У-у-урр! — зарычал Отец.

Халик испугался, скакнул к буфету и стал наливать. Пилось папе с трудом, жалко было смотреть на конвульсии тощего горла, на лицо. Которое узилось и темнело, и взмокало потом.

— Папа, а цыганка что же? Ты ведь не всё мне рассказал?

Отец с мучительной укоризной поднял глаза и тут же опустил, ничего не ответив.

— В другой раз, — еле выговорил он, — ты бы шёл к себе… Она говорила: разве не от Бога наша с тобой любовь и дружба? Ступай… у меня внутри всё замуровало, а заплакать не могу. Бабушка, она вроде слово такое знала — скажет, а я зальюсь, бывало, и всё проходит. Но ты не можешь…

— Бабушку позвать?

— Нет, нет, нет! — закричал он из последних сил.

3

Халик стрекнул через сенцы, пробежал по ступенькам и, покружив перед крыльцом, неожиданно для себя оказался у забора в лопушиных кустах. Он был так напуган, что шорох вблизи заставил его вскрикнуть. И в ту же минуту Халик увидел рыжего кота, кот плутовато глядел и облизывался.

— Напугал ты меня, — сказал Халик. — Ну, не помер же, а сколько шуму из-за тебя. Теперь небось воробышка съел, облизываешься. Все вы… кто воробышка убивает, а Расима, так та зарежет курицу и глазом не моргнёт — вот вы какие!

— Халик, Халик, — звала невидимая Бабушка.

Он вышел из кустов и увидел Бабушку опять под акацией. Платок сполз ей на плечи, клюка лежала возле топчана.

— Ты о чём, Халик? Подойди-ка поближе…

— Да Расима, говорю, зарежет курицу и ничуть не пожалеет.

— Что это ты Расиму вспомнил? — живо спросила Бабушка. — Может, соскучился? И она небось скучает, и мальчики твои.

— Ты чо, ты чо? Кто её вспоминает? Мячик вон воробышка поймал и съел, сволочь!

— А-а, — сказала Бабушка, — я и не поняла, уж ты, голубчик, не сердись. Что отец? Он… не очень плох?

— Не очень. А ты Мишку не видела?

— На речку побежал, — ответила Бабушка и поправила съехавший платок. — Это правда, что у него ещё и сестрёнка есть? Стало быть, их двое? И у тебя двое.

— Все знают, что у меня двое.

— И у нее двое, — повторила Бабушка. — И жилья своего нет, и работы…

— Она нормальная, — прервал он Бабушку, — я её сразу полюбил. — Он извлёк из кармана смятую газету и, ухмыляясь, прочитал: — Миловидная, полненькая блондинка ожидает встречи… я её сразу полюбил, вечером поеду встречать.

Бабушка глубоко вздохнула и поглядела на него с невыразимым чувством печали и давней неизбывной жалости.

— Ступай, — сказала она, — насыпь курам пшена.

— Я счас, — ответил Халик и поспешил на задний двор.

Тем временем солнце мотнулось на склон, серенькие тени припали к заборам, но воздух бликовал и жарко покалывал глаза, и зноились грядки в огороде, и зловонно парила навозная высотка на заднем дворе. Покормив кур и поднеся телёнку воды, Халик вернулся к Бабушке.

— Ну вот, — сказал он, — теперь посижу с тобой. С тобой никто и не посидит, правда?

— Правда, — согласилась Бабушка.

— Ну, кошка иной раз подойдёт и сядет, правда?

Бабушка засмеялась:

— Правда. Ты у меня хороший внучек, и ты будешь помнить, что я тебе наказывала: подать копеечку нищему человеку в память о бабушке.

— Я нищих терпеть не могу, им всё — дай да дай.

— Нищих Бог жалеет, и ты пожалей. Это ведь так просто — на помин копеечку подать.

— Ладно, ладно, — ухмыльнулся он. — Ты не беспокойся, копейки, что ли, жалко.

— Чу, никак отец зовёт?

Оба прислушались. Было тихо, только в лопушиной чаще шебуршал, должно быть, рыжий разбойник.

— Мячик, — шёпотом сказал Халик. Он ровно испугался шороха в кустах и теперь глядел на Бабушку с тревогой и ожиданием. Потом, вроде догадываясь о чём-то, он спросил: — А зачем ты это говоришь, ну, про нищих?

— Черёд мой подходит, вот и говорю… Постой, никак Нуреддин плачет? — Она прислушалась, но воздух не звучал бедой, а тихо воскресали в нём вечерние звуки после мертвящего зноя. — Что поделаешь, мнится его голос. И вот я думаю: нельзя мне его оставлять. Нельзя. Ведь если случится непоправимое, кто сумеет наставить вас на исполнение обычаев, кто поминную молитву совершит? Всегда я молилась об одном: не дай мне Бог детей своих пережить, — а теперь?..

Халик слушал внимательно, голос Бабушки возбуждал в нём любовь и жалость, но того, о чём сокрушалась старуха, он не очень понимал. А понял одно: в какой-то срок Бабушки не будет.