Несовременные записки. Том 4

Костя же рассказывает следующую историю. В одном лесу жили умные люди и глупые обезьяны. Лес был в Африке. Там было плохо с водой, вода в источниках быстро кончалась, а найти новый источник люди не умели. Зато обезьяны всегда знали, где взять воду, но скрывали это свое знание от людей. Так люди что делали: брали в руку камушки, шли по лесу и гремели камушками. Обезьян, как существ глупых, гром камушек привлекал. Человек увидит, что обезьяна следит, подходит к дуплу, складывает туда камушки и отходит. Обезьяна вмиг оказывается близ дупла и запускает туда лапу. А размер дупла таков, что сжатый кулак вытащить нельзя. Глупая обезьяна не догадывается отпустить камушки и так и держит руку в дупле, не может вытащить. Так проходит два дня. Когда обезьяна уже совсем ошалевает от жажды, люди подходят к ней, бьют по лапе линейкой, обезьяна разжимает пальцы, высвобождается из дупла и несется к источнику, уже не думая, что надо маскировать его местонахождение от людей.

Я думаю, мы имеем дело с типичным искажением источника — уже не водного, а текстуального. Думаю, что в костиной истории в действительности действуют не люди и обезьяны, а два типа обезьян, а повествует эта телега не о поисках источника, а о поисках реки. Обезьяны, застрявшие в дуплах, это те самые обезьяны, которые потом ушли в воду и возникли из себя людей. Теория больных обезьян, будучи сконтаминированной с теорией малых дупел, логично порождает теорию больных и глупых обезьян, от которых мы и произошли.

И, наконец, о волнующем всех вопросе — является ли Костя евреем. Внешность у него в этом смысле вполне подозрительная, но неоднозначная. Сам Костя в устных беседах все время открещивается от того, что он еврей. Но однажды Костя был у нас в Москве, мы чего-то пили, я, усталый, лег спать, а Костя с Ирой пили до утра, и Костя неожиданно уснул, сидя на диване, прямо в одежде — упал навзничь и захрапел. Для Кости, отличающегося аккуратностью, такое поведение — редкость.

Захожу я утром в комнату, где он это проделал, смотрю: валяется плоховменяемый Костя. Я его кое-как растолкал, добился признаков жизни, спрашиваю: «Костя, ты еврей?» Костя забыл об опасности и сказал сквозь сон, что да, еврей.

ВЕРНИКОВ

Сочиняя очерк о К. Богомолове, я постоянно звонил ему по телефону — факты уточнять. В один из звонков Костя сказал, что приходил Верников и объяснил ему, что раньше я дружил с Богдановым, потому что он являет собою Бога как данность, а теперь дружу с Богомоловым, являющим Бога как мольбу. При этом Верников ссылался на о. П. Флоренского, но через костин пересказ я не понял, в какой именно связи.

В общем, таков, может быть, генеральный верниковский девиатив: он занят тем, что отслеживает отношения между людьми и людьми, вещами и вещами, и, по Верникову, эти отношения очень обильны и напряженны. У него есть ранний рассказ: человек смотрел на ветку из окна, ветка и упала. Модель рассказа выглядит глуповато, но это моя вина. Верников все время пишет и говорит о том, что в мире огромное количество всяких зависимостей — механических, мистических, поэтических, нравственных. Чтобы эти зависимости себя проявляли, надо провоцировать жизнь. Герой его повести «Зяблицев, художник» переодел свитера и это радикально поменяло его судьбу. Сам Верников, выходя как-то из дому, неожиданно нашел в шкафу костюм, в котором когда-то ненадолго женился, и одел этот костюм на себя. Сестра ему сказала: ты типа как жених. Верников приехал в этом костюме в Среднеуральское книжное издательство, увидел на лестнице Иру Трубецкую и предложил ей, в связи с костюмом, выйти за него замуж, на что Ира, ничтоже сумняшеся, согласилась. Стали они жить-поживать, родили двух детей.

Впервые я увидел Верникова по телевизору, и он мне очень не понравился. Была по свердловскому каналу рапнеперестроечная передача про молодых писателей-художников. Я приехал вечером из военных лагерей — причем приехал, чтобы посмотреть передачу, именно вечером, а не следующим утром, как большинство однолагерников. В передаче показали Верникова в солдатской гимнастерке: он как раз проходил срочную службу и был отпущен, как я понимаю, в отпуск. Он читал стих Застырца про «нафталин — это ветер», стих замечательный, но по ходу дела Верников отпускал грубые замечания в адрес публики (то есть в том числе и меня, стало быть), которая текста понять не способна. И вообще показался мне очень агрессивным.