Несовременные записки. Том 4

В начале 1997-го я приезжал в Е-бург вместе с Приговым и Куликом, которые потом, из аккуратного московского знания, говорили, что Верникову нужна структурированная ситуация, контекст, стратегия, что-то такое. Мне, однако, все ближе идеи всяческого регионализма, если о культурных идеях вообще можно говорить всерьез. Я все больше понимаю, что московский контекст — в котором, скажем, существую я и те же Пригов-Кулик и который, грубо говоря, почти исчерпывающе описывается в глянцевых журналах как контекст технологий успеха — все больше закисляется. Фундаментальная ценность переплывает из пространства успеха в пространство общения — по интернетовской паутине или на кухне, как в сладкие застойные годы. Верников — мастер общения неуютного, на грани скандала. Это, может быть, и есть современная радикальность: находить зоны повышенного напряжения в расслабленной светской культуре.

Жизнестроительная тактика Верникова известна: у него нет задачи «победить» в какой-либо отрасли человеческой деятельности, он занят другим — пробует эти области одну за другой, продвигается в них до какого-то уровня и бросает. Вернее, переходит к следующей теме.

Одно время Верников был «художником», то есть писателем и пьяницей. Этот жанр хорошо известен, описывать его необязательно. Потом он занимался соционикой. Это такая прибалтийская наука, которая, основываясь на шестнадцати психологических типах, придуманных Юнгом, рассказывает человеку о его характере и судьбе. Я всякие такие вещи, где классифицируют характеры (типа гороскопов) довольно отчетливо не люблю, но верниковские рассказы — кто с кем в какие вступает отношения по какой стороне квадрата — были очень увлекательны. Он их иллюстрировал историями из жизни — моей собственной и наших знакомых — так что слушать его было тем более любопытно. Плюс к этому Верников сочинил несколько полунаучных-полусоционических текстов, в которых описывал, скажем, поведение Высоцкого в роли дона Жуана, исходя из того, что Высоцкий принадлежит к такому-то и такому-то типу.

Потом Верников, как уже было сказано, стал на путь воина. Тут важно вот что: в Верникове хоть и проскальзывает иногда неофитство, но, как правило, он увлекается вещами не только что открытыми, а как-то уже продуманными-прочувствованными. Кастанеду Верников знал-читал давно (помню, у него был мешочек, забитый фотопленками с копиями всех книг), что-то, кажется, и переводил, но на путь воина встал не раньше, чем пришел срок. И занимался он не только зимним хождением без одежды, но и какими-то другими интересностями: стоя в очереди в универсаме «Кировский» он одновременно читал книгу, пел про себя песню — на английском, чтобы нужно было ее контролировать, и разговаривал с соседями по очереди о незначительных проблемах бытия.

Потом, кажется, Верников стал православным. Худым, бледным, просвечивающим — типичным, в общем, святым. Не кушал мяса, говорил про Бога. Православия я, в общем, побаиваюсь и не одобряю, и соответствующий верниковский период переживал без особого удовольствия. Моя жена Ира, с которой я тогда еще не был знаком, к тому времени даже ни разу не побывала на ЖБИ — и зазывая ее туда, Наталья Смирнова сообщала, имея в виду верниковские искания, что у нас на жэбэях есть свой Лев Толстой.

Постепенно Верников православие прогрессивно одолел и увлекся мухоморами. Их, опять же, он кушал и раньше, но на определенном этапе увлекся ими отчетливо сильно, кормил и меня, но я большой радости от них не испытал. Про мухоморы Верников написал целую книгу, где доказывал, что пусть псилоцибины-грибы сильны внутренним воздействием, зато мухоморы сильны внешним — распространяют себя в качестве солонок, детских грибков, картинок на распашонках и т. д.

Верниковские недоброжелатели, однако, ждут возвращения к теме верниковской агрессии. К счастью, мои отношения с Верниковым сложились очень удачно — я никогда никаких прямых уронов от него не понес. На моей памяти если острые ситуации и возникали, то больший урон всегда нес Верников. Однажды на касимовском балконе он хватал Олю Козлову за разные женские места, пока Оля не огорчилась и не ударила Верникова по голове трехлитровой банкой (!), полной белой олифы. Банка разбилась вдребезги. Я уже описывал случай возле Ленина, 11. На раскопках в Аркаиме Верников был бит археологами — и тоже по женскому вопросу. То есть во всех подобных случаях Верников сам оказывался пострадавшим (сейчас, думаю, такие случаи и вообще сошли на нет). Тот же факт, что Верников умеет сильно обижать людей жестами и словами, я отрицать не могу, но и педалировать не собираюсь, ибо мои современники должны представать в моих мемуарах людьми по-преимуществу позитивными.